товаров подбросили в сельпо — богатейте. Хорошим людям приятно служить…
Никита слушал и удивлялся: как все беспокоятся об урожае! Люди разные, а забота — одна. И с каким вниманием они слушают отца. Как это он не замечал, что отец у него такой видный человек? Действительно, разве может он оставить свою бригаду и пойти на должность заготовителя? Никита даже удивился наивности матери, которая добивалась этого. Нет, ничего, конечно, не выйдет! Потом их повели в зал, где стояли четыре пианино. Никита добросовестно испробовал их одно за другим. Пока он переходил от одного инструмента к другому и трогал клавиши, из-за прилавка вышел один продавец, потом другой. Видимо, их заинтересовал необычный покупатель. Никита, наконец, остановился на последнем пианино и уселся на стульчик перед ним поудобней, чтобы проиграть пьесу. Что сыграть?
Он, задумавшись, опустил голову вниз и увидел на лакированной поверхности отражение отцовского лица: глаза его смотрели ласково и ободряюще. И Никита сразу почувствовал облегчение. Он тронул пальцем один клавиш, другой. Тонкий, радостный, как луч солнца, звук задрожал в воздухе. Никита опустил все пальцы. И вот по залу полилась песня, которую Никита слышал утром от деда Сашка: «Как ты, батюшка, славный тихий Дон…» Руки Никиты неуловимо бегали по клавишам. И постепенно в основную мелодию, словно звонкие ручейки, стали стекаться другие звуки. Никита играл о том, как ярко горит восход по утрам над степным простором, как ослепительно сверкание росы, как радостно встречать солнце, когда тебе всего девять лет, а впереди — большая и удивительная жизнь. Сердце Никиты сжимала неведомая сила, ему было и радостно, и хотелось плакать от восторга. Последний аккорд пролетел по залу, и Никита встал со стула.
— Берем пианино… спасибо, сынок! — сказал отец и поцеловал Никиту…
А вечером Никита опять лежал на пахучем сене, и воз медленно двигался по дороге. Мальчик видел, как садилось за темную тучу солнце. Вот оно совсем скрылось, и над тучей веером разметались багровые лучи. Их жар остывал с каждой минутой, и небо стало розовым, потом белым, потом синим, словно покрылось окалиной. Никита думал о том, как встретят его деревенские ребята, что скажет ему про покупку учитель Серафим Федорович и как он, Никита, будет рассказывать электрику Константину о своей поездке. Вот будет тот удивляться! Надо обязательно сыграть ему песню про Дон. Никита потрогал гладкий футляр баяна и вспомнил, что он так ни разу и не вынул его. Ну ладно — дома наиграюсь!
Он закрыл глаза, полежал так и снова глянул вверх. Небо стало зеленым. Дул свежий ветер. Где-то поблизости шумел потревоженный Дон. Брызги его волн, казалось, долетали до неба и оставались там, загораясь холодным светом. Их становилось все больше и больше, и они словно соперничали друг перед другом в красоте и яркости. «Вот шумит ветер, сверкают звезды, — думал Никита, — возьму и напишу обо всем хорошую песню!» Едва он об этом подумал — в душе у него зазвучала мелодия. Она ширилась, захватывая все существо мальчика, и он медленно, сквозь сон, улыбнулся…
Когда Никита заснул, отец остановил лошадь, снял с себя пиджак и накрыл им сына. Подошел дед Сашок, прикурил папиросу и сказал:
— Умаялся мальчонка… спит…
— А как же, целый день в заботах, — сказал Сергей Данилыч и вздохнул. — Боюсь, как бы не захвалили его, как бы не избаловался… Жена ведь вон что удумала — на свадьбу за деньги его играть направить хотела… Не пустил, поругался…
— Да, жена у тебя, Данилыч, действительно с тяжелым характером, — сказал дед Сашок, — а мальчонка — сила! Ты его, Данилыч, береги… Мы тебе всем обществом поможем… Глядишь, Глинка новый вырастет… Ты не улыбайся, дело я говорю.
Они помолчали. Красные точки папирос вспыхивали и гасли. Никита крепко спал, улыбаясь сквозь сон. Впереди у него была вся жизнь, прожито и сделано было совсем немного. Но это неважно: доброе начало — половина дела.
НАСТЯ
1
Поздно ночью я возвращался домой из Ясырок, куда ходил на «улицу» записывать частушки. Совершал я эти походы обычно с Настенькой, дочерью бакенщика Панфилыча, у которого снимал квартиру. Я приехал в эти места в отпуск. Сегодня же иду один, Настенька приболела и не могла быть на «улице».
Ночь ветреная, дождливая. Дорогу развезло, и я иду обочиной. Сзади слышно пофыркивание лошади. Я оборачиваюсь — смутное, все увеличивающееся пятно движется за мной. Это едет подвода. Мне повезло: с подводой я доберусь до дому за какие-нибудь полчаса. Я останавливаюсь среди дороги и поднимаю руку.
Вот и подвода: это фаэтон с поднятым кожаным верхом. Такие уже редко где встретишь. Кучер резко натягивает вожжи, и лошади останавливаются. Я спешу подойти и слышу, как из-под кожаного верха кто-то ленивым баритоном спрашивает:
— Ты что, Степан? Погоняй!..
— Да прохожий тут…
— Из районных, что ли, кто? — спрашивает беспокойный голос. — Инспектор?.. Нет? Тогда трогай дальше, дурная башка…
Лошадь резко рванула, обдав меня грязью, и затрусила вперед. Я еле успел отскочить от колес.
Стою и ругаюсь, благо кругом безлюдье. Отведя душу, со злобным упорством шагаю вперед, думаю: уж очень знакомый голос у того, кто кричал из фаэтона. Где я слышал этот баритон?..
Ветер приносит мерный шелест волн. Близко Дон. Ускоряю шаги. Вот и берег реки. Под ногами скрипит мокрый песок, видна колеблющаяся темная кромка воды. В стороне, где река делает излучину, смутно выступают очертания небольшой избы, золотой звездочкой дрожит огонек. Панфилыч и Настенька ждут меня. Я почти вбегаю под навес избушки и замечаю, что здесь стоит темная фигура.
— Эй, кто тут?
— Это я, — говорит Настенька, отделяясь от столба. Она зябко запахивает на груди платок. — Встречать хотела, думала, заблудились…
— Ничего, дошел… промок немножко…
— Ну и немножко! — улыбается она. — И есть небось хотите… Пошли в избу!..
У нас с Настей свои, особенные отношения: она частенько посмеивается над моими походами за частушками, но тем не менее любит сопровождать меня по хуторам. Когда я, сидя где-нибудь на завалинке, торопливо записываю слова понравившейся мне песни, она стоит рядом и смотрит на быстро бегающий по бумаге карандаш. А сама вся вытянется, прислушиваясь к песне, и на лице у нее удивление: слова, которые раньше казались привычными, звучат по-новому, тревожат сердце. Настя втихомолку пишет стихи, я об этом догадался сразу, как поселился у бакенщика, — сам когда-то занимался этим. Мне она их не показывает, а я не спрашиваю.
Мы входим в избу. Настя щурится от света и сбрасывает с себя платок. Она высокая,
