Возмущение по поводу халатного отношения к имуществу быстро ослабевает, и супруг с чувством полного удовлетворения погружается в дрему, не обращая внимания на рев стадиона и возгласы комментатора – транслируют футбольный матч.
Хо-ро-шо.
Из магазинов Елизавета возвращается вечером, уставшая и поникшая.
– Купила что-нибудь, лапуль? – приветствует ее супруг и торопится навстречу своему счастью.
– Нет, – сообщает расстроенная жена и швыряет в сердцах ключи от квартиры.
– А что так? Еще не все магазины обошла?
Не обращая внимания на шутливую интонацию супруга, Елизавета протяжно вздыхает:
– Безумие какое-то. Ткани-то нужно полтора на полтора, а вместе с работой выходит десять-пятнадцать тысяч или около того. И это везде! Представляешь?! Можно подумать, я не занавески на кухню покупаю, а антикварный гобелен.
– А что ты удивляешься? – назидательно обращается к ней супруг. – Это Москва!
– Какая разница! – возмущается Елизавета. – У каждой вещи должна быть своя цена. И кусок ткани полтора на полтора не может стоить десять тысяч.
– Так это же с работой!
– Ну и что, что с работой! Там работы-то на двадцать минут: тут подогнуть, там прострочить. Вон машинка. Вот руки. Не боги горшки обжигают! И вообще, дело не в этом.
– А в чем?
– Ничего нет подходящего…
– Этого не может быть! – не верит супруг.
– Может! – обрывает его Елизавета на полуслове. – Все не то. Весь Ленинский прошла, а без толку. Только время потеряла.
– Не расстраивайся, лапуля. Найдем.
Елизавета красноречиво смотрит на выспавшегося мужа и язвительно поправляет:
– Не найдем, а найду.
– Хорошо. Найдешь, – спешно соглашается тот и зовет ее ужинать.
– Не буду, – отказывается Елизавета и смотрит на свое отражение в зеркале высокой, под потолок, полированной стенки.
– А я буду, – бормочет супруг и скрывается в кухне.
– Чай будешь пить – позови, – говорит ему жена и указательными пальцами поднимает краешки бровей, отчего глаза становятся раскосыми, лицо приобретает удивленное выражение и кажется немного моложе.
«Чего я хотела-то?» – сосредоточенно размышляет Елизавета, разглядывая себя в зеркале. Так и не найдя ответа, она открывает дверцу стенки и внимательно смотрит на содержимое шкафа, невынимаемое годами. «Вспомнила! – Елизавета легко хлопает себя по лбу. – Тряпки надо достать, завтра стены штукатурить будут в кабинете. Опять грязищу разведут».
Перед нею пестрели какие-то пакеты, некомплектное постельное белье, специально оставленное «на тряпки», коробки с обувью. На всякий случай Елизавета приподнимает крышку одной из них и заглядывает вовнутрь.
– Все равно носить не буду, – бормочет она себе под нос и рывком вытаскивает коробку. Внимательно осмотрев похороненные в ней туфли, Елизавета сваливает коробку в угол, где копится мусор в ожидании полной ликвидации.
– Господи, сколько же барахла накопилось! – продолжает она начатую ревизию. – Все повыкидываю после ремонта, все равно не пригодится! – разговаривает Елизавета сама с собой, ощупывая спрессованные вещи.
Встав на цыпочки, она пытается дотянуться до самой верхней полки, где аккуратно уложены свертки с тряпками, переданные мамой для «технических нужд» во время ремонта. Часть из них – из «бабушкиного сундука». Елизавета это знает точно, потому что в прошлый свой приезд сама маму об этом просила. Оставь, мол, когда сундук разбирать будешь…
Сразу достать хотя бы один из свертков не получается: Елизавета плюхается на пятки, а потом все-таки вытаскивает из утрамбованной кучи первый попавшийся под руку пакет. В нетерпении она разрывает его и обнаруживает разномастное белье. Надо бы отвезти на дачу, думает Елизавета и пытается засунуть пакет обратно. В результате чего с верхней полки падает соскользнувший от неверных движений сверток и больно ударяет по плечу.
– Прилетела! – доносится до нее в этот момент возглас мужа. – Лапуля, опять сорока прилетела. Может, ей выкинуть что-нибудь?
Елизавета, забыв про приметы, потирает ушибленное плечо и отрешенно рассматривает упавший на пол сверток.
– Иду, иду! – кричит она мужу, думая, что тот приглашает ее пить чай. – Сейчас!
Но вместо этого присаживается на корточки, завороженно глядя на лежащий на полу пакет. Знакомая бумага. Оберточная, пожелтевшая от времени. Местами протершаяся под грубой бечевкой.
Елизавета ловко развязывает узел и пытается развернуть сверток. Он несколько раз переворачивается вслед за движением бечевы и, словно нехотя, приоткрывает свое пахнущее нафталином содержимое. Чувствуя странное томление, Елизавета раскрывает сверток до конца и замирает: там белоснежный тюль. На внутренней стороне оберточной бумаги каллиграфический бабушкин почерк:
«15 июня 1983 года. Отрезано 1,5 метра. Обновить шторы в кухне. Остаток – 11 метров».
«8 декабря 1983 года. Отрезано 3 метра. В зал Ляле. Остаток – 8 метров».
«15 июня 1989 года. 8 метров. Отдать Лизаньке».
Сейчас – 2012-й.
Стоящая на коленях Елизавета прижимает к груди пропитанный запахом бабушкиного сундука сверток и плачет навзрыд от навалившихся воспоминаний: бабушка в синем пальто, вокруг шеи – зеленый в белый горох шарфик…
– Что?! Что случилось?! – бросается к ней перепуганный муж и опускается рядом на колени.
– Вот тебе и сорока! – улыбается сквозь слезы Елизавета, и голос ее рвется почти на каждом слове. – Говорила же – к вестям.
Супруг, ничего не понимая, смотрит на протянутый сверток.
– Сорока! – всхлипывая, произносит она и дрожащими губами шепчет: – Вот он, бабушкин подарок. Хочешь – верь, хочешь – не верь.
Сами разберемся…
Пожалуй, а то и наверняка, во дворе ее не любили. И было за что. Уж больно много о себе воображает. Подумаешь, сын у нее майор, а внучки – отличницы. А то мы не видали этих майоров! Мы и генералов видали. И полковников. А уж отличниц этих полный двор: в любом подъезде, да и не одна!
– Хоть сто! – надменно произносила Зоя Семеновна и спокойно шествовала к подъезду с крыльцом, ступени которого были рассчитаны на шаг, не характерный для среднестатистического человека. Уж очень высоки: на каждую вставать приходится сначала одной, потом другой ногой. Иначе не подняться. И так – раз пять. Пока залезешь, всю обсмотрят и в спину чего-нибудь пожелают.
– Сын – майо-о-ор… – презрительно поджимала губы Неля Афанасьевна, за выпученные глаза и странное имя прозванная дворовой детворой Пульчинелла, и, склонившись к самому уху соседки, таинственно сообщала: – Этот-то – майор! А другой вчера с крыльца упал.
– Споткнулся, что ли?! – ахала доброжелательная Фаустова и поднимала брови домиком.
– Ага, споткнулся! – зловеще кивала Пульчинелла и через секунду давала волю еле сдерживаемым эмоциям: – Как же! Пьяный был в жопу. Лицо разбил. Кровища!
– Надо же! – искренне переживала Фаустова. – То-то я смотрю, с утра все крыльцо в песке, а под ним че-то темно как-то. А то не темно, то – кровь.
– Сама и засыпала, – подтвердила Пульчинелла и показала глазами на «Зойкины» окна. – Стыд-то какой, ну! А ты говоришь: майор. Вот тебе и майор.
– Жа-а-алко… – не к месту заявляла Фаустова и для пущей убедительности трясла повязанной платком головой.
– Че те жалко-то? – подскакивала на скамейке Пульчинелла. – Это я, что ль, от людей морду-то ворочу?
– Все равно жалко, – стояла на своем справедливая Фаустова.
– Слышь, Григорьевна, – зашла издалека Пульчинелла. – Я вот все спросить у тебя хотела. Это у тебя сын-то прокурор?
– И что с того, что прокурор? – Фаустова потупилась.
– А то! Сын-то у тебя, можа, и прокурор. А вот ты, я тебе скажу, дура. Нет, ну это ж надо! У одной – майор. У другой – прокурор. Это кому скажи!..
– Злая ты, Неля, – обижалась Фаустова и в знак протеста отодвигалась от Пульчинеллы на полметра в сторону – благо скамейка позволяла.
– Зато ты добрая, – разводила руками обидчица. – Злая не злая, а дурой никогда не была. И уж не буду, наверное.
– Это уж как Бог даст, – напомнила о Высшем суде Фаустова и с умилением посмотрела в глубь двора, где на детской площадке играл ее внук, прозванный Плохишом за выдающийся вес и вредный характер.
Пульчинелла перехватила взгляд соседки и только было собралась высказать свое мнение по поводу происходящего, как двор огласился женским криком такой силы, что могло показаться – сработала сирена.
– Господи ты боже мой! – всплеснула руками Фаустова и в испуге обернулась к дому.
Сирена выла из окна первого этажа, наполовину заросшего диким виноградом. Его плети надежно скрывали жизнь обитателей квартиры № 9 от любопытных взглядов соседей и дворового братства, так и норовившего запустить в злополучное окно то мячом, то камнем.
– Доча меня зовет, – спокойно сообщила Пульчинелла встревоженной Фаустовой. – Обедать, чай, пора. Не любит, когда опаздываю. Ругается. Пойду-ка я, Григорьевна.
