— А конфеты для чего? — узким шепотом спросил он Лану. — Почему конфеты?
— Это конфеты «Ракушка», Михаил Аркадьевич, — зашептала Лана. — У девочек в бухгалтерии взяла. Я просто подумала, что тоже ракушки. Вы же сказали: чем больше, тем лучше. Унести?
Альтин взглянул на Светошникова: тот покачал головой:
— Пусть. Только нужно на стол рассыпать. Конфеты пусть.
Альтин кивнул и, потянувшись, ссыпал ракушки и конфеты с подноса на стол. Затем он разгладил их рукой, словно пытался сравнять с полированной деревянной поверхностью, в которой отражались его руки.
Люди напротив с интересом следили за Альтиным. Узколицый взял одну ракушку и начал вертеть ее в руках. Светошников видел, как серо-голубое от ракушки переползает по темным рукавам его пиджака к лицу и окутывает длинную узкую голову переливающейся дымкой. «Схватилось, — отметил Светошников. — Сейчас оно их закутает, и они будут согласные». Он не помнил, на что они должны согласиться.
— Пожалуйста, угощайтесь, — обратился к гостям Альтин. — Прошу вас.
Узколицый взял конфету и, не выпуская ракушку, стал шуршать блестящей оберткой. Сизая дымка вокруг его головы начала быстро густеть, и теперь Светошников мог еле видеть проступающие сквозь нее глубокие карие глаза. Все остальное потерялось, растворилось, слилось.
— Как его быстро, — подумал Светошников. — Сейчас все подпишет.
Он, впрочем, не был уверен, должен ли тот что-то подписывать. Альтин ничего об этом не говорил. Он просто позвонил ему в кабинет и попросил зайти посидеть. Сложная ситуация. Посиди, Паша. Как всегда.
— А это интересная идея, — сказал толстым голосом другой человек напротив, — ракушки и конфеты. Концептуально.
Он тоже взял ракушку и начал вертеть ее в руках, поднося к глазам, словно пытаясь заглянуть внутрь ее перламутровой спирали. Светошников следил, когда сизое начнет к нему прилипать.
— А мы ничего неконцептуального здесь не делаем, — ухватился Альтин. — И если вы внимательно прочтете наш договор, то убедитесь, коллеги, что пункт о залоге — это тоже часть более общей, даже расширенной концепции партнерства. Вы же для нас не клиенты, а партнеры, и принимая собственность в залог, мы тем самым принимаем на себя часть ваших рисков, вернее, снимаем часть рисков с вас и перекладываем на себя.
Светошников перестал слушать: дальше будет о непонятном. Альтин чувствовал перелом в комнате, хотя и не видел сизую дымку, что дымилась над ракушками в центре стола: это видел только Светошников. Он посмотрел, как блекло-синяя струйка зазмеилась по рукам человека с толстым голосом и втекла в него через ноздри.
— А что, Дмитрий Борисович, — обратился к нему остролицый, — коллега прав: для нас залог, в общем, не страшен. Наоборот, взаимная гарантия долгих отношений.
Светошников посмотрел, что туман вокруг лица говорящего принял форму ракушки, и того засасывало туда, так что даже голос его стал звучать глуше, словно издалека. Было интересно на это смотреть, и Светошников пожалел, что видно только ему. Он встал и кивнул всем сидящим: теперь можно уходить.
— Павел Романович, к сожалению, должен нас покинуть и заняться другими неотложными делами, — слышал он сбоку от себя красноватый голос Альтина. — Давайте его отпустим и пройдемся по процедуре залога еще один раз.
Через час Альтин прибежал в почти пустой кабинет Светошникова, когда тот смотрел китайский фильм, где была девушка с уверенными глазами. Девушка побеждала всех, с любым оружием, но не могла победить себя. Названия фильма Светошников не помнил, хотя смотрел его почти каждый день. В конце фильма девушка красиво прыгала в пропасть, а который ее любил оставался жить. Светошникову нравилось, что она никому не досталась.
— Паша, гений, — шумел Альтин. — Все подписали, на все согласились. Расплатиться они, конечно, не смогут, так что завод мы у них через год-другой заберем, землю перепрофилируем и продадим под застройку. Четырнадцать гектаров внутри Третьего кольца. Стопроцентный вариант.
Светошников кивал и соглашался он не совсем понимал, о чем говорит Альтин. Ему это был не важно и не нужно. Он хотел досмотреть кино.
— Как ты их, с ракушками, — не мог остановиться Альтин. — Сразу сработало. Я тоже заметил, как их сразу проняло.
Он перестал бегать по гулкому от незаполненного пространства кабинету Светошникова и заглянул тому в глаза:
— Честно сказать, я уже боялся, что все. Что ты это потерял. Ну, — Альтин поморщился, — после той сделки с торговым центром. Помнишь?
Светошников кивнул — он помнил. Он хотел, чтобы Альтин ушел. Он хотел увидеть, как девушка с узким уверенным взглядом всех победит, а потом прыгнет в пропасть.
— Но ты доказал сегодня, — Альтин зачем-то поднял вверх левый кулак. — Доказал. Ничего ты не потерял. Мы их полгода ломали, а ты пришел и сразу, за двадцать минут. Ничего ты не потерял, Паша. Спасибо.
Светошников кивнул. Он хотел, чтобы Альтин ушел. Он знал, что на самом деле Альтин ошибается: может, пока и не потерял, но дела были плохи.
Рассказывать ему он об этом не собирался. Только время терять.
2Московские пробки Светошникова не беспокоили: он в них не попадал, если решал не попадать. Обычно его возил шофер: утром в банк, вечером обратно. Светошников редко ездил куда еще: ему там было нечего делать.
Шофер был один и тот же, много лет, и Светошников теперь помнил его имя: Михаил. Однажды он знал и отчество, но потом оно куда-то потерялось и пропало, закатившись за другие вещи в его памяти. Светошников не жалел о том, что забыто: он просто не помнил, что когда-то это знал.
В голове у Михаила — слева от неразберихи изгибов мозга — клубился плохой, мутный дым. Дым разрастался с годами, и Светошников часто следил, как дым прорастает внутрь мозга, и тот постепенно бледнеет в этих местах. С заднего сиденья было хорошо видно.
Светошников знал, что от дыма можно избавиться: надо каждое утро натощак разрезать третьим ножом черный бородинский хлеб и объедать, что остается на лезвии. Постепенно липкая мякоть вберет в себя дым, и внутри мозга опять будет чисто. Только есть надо прямо с ножа.
И не моргать.
Однажды — теперь давно — Светошников попытался объяснить Михаилу, что нужно делать, но не нашел правильных слов. Тот слушал, кивал и повторял одно и то же: «Понял, Пал Романыч. Ясно, Пал Романыч. Сделаем, Пал Романыч». Потом, оставшись один в машине, Михаил долго качал головой, и дым качался вместе с ним. Больше Светошников ему ничего не говорил и лишь наблюдал, как все больше михаилового мозга тускнеет и становится неживым. Он, впрочем, знал, что наблюдать оставалось не долго.
В этот вечер он сам вел машину: Михаил бы стал спрашивать куда ехать, а Светошников не знал. Сама езда и была выяснением куда ехать. Это мог сделать только он сам.
Светошников повернул налево здесь было одностороннее движение, но он знал, что никто не поедет ему навстречу. Иначе б рука сюда не свернула. Он уже кружил по серым от грязных сумерек улицам больше часа: без цели, плана, видимой нужности. Он ждал, когда ему будет знак.
Дома вдоль переулка были поставлены плотно, словно боялись, что иначе они упадут. Дома прерывались полукруглыми дырками арок, внутри которых стояла черная темь. Можно было въехать в любой двор и посмотреть в желтые окна, где жили люди, не видевшие себя. Они не чувствовали, как делать простые вещи. Поэтому в них прорастал дым. В некоторых уже ворочались другие существа, похожие на пауков с клешнями. Существа оформлялись из дыма и постепенно съедали людей изнутри. Светошников их видел, а люди нет. Существа тоже видели Светошникова: они боялись, что он их выгонит и станет там жить сам. Только ему это было ни к чему.
В конце переулка висел круглый знак с четырьмя латинскими буквами: «STOP». Слева от знака, спрятавшись за припаркованным мини-вэном, стояла патрульная машина ГАИ. Светошников проехал, не затормозив. Сидящие в машине милиционеры лениво посмотрели ему вслед. Светошников поехал чуть медленнее, надеясь, что его задержат. Он доехал до перекрестка, постоял, подождал и поехал дальше. Прямо. Против движения.
Впрочем, теперь это было не важно. Он мог ехать куда угодно и как угодно. Он мог нарушать все правила движения и недвижности — поворачивать, крутиться, стоять на месте, ехать с закрытыми глазами. Светошников закрыл глаза и надавил педаль газа. Он так ехал какое-то время, слушая испуганные гудки справа и слева. Влажный свет уличных фонарей просился под веки, но Светошников его туда не пускал.
Он знал, что сегодня ему покажут место.
Он почувствовал тонкую радость внутри, когда выехал на Плющиху. Он открыл глаза. Радость звучала негромкой, извилистой музыкой справа от поджелудочной, где качался черный лепесток беды. Музыка становилась все отчетливее, зовя Светошникова за собой, вглубь смоленских дворов. Было ясно, что ему хотят показать, куда нужно прийти, когда подойдет время. Он знал это из предутренних снов.
