После воспоминаний о матери мы заговорили о его “вполне обыкновенных детях”. Лицо его разгладилось и даже помолодело. Оказывается, с большим отрывом от первой дочери у него родилась вторая. Чем он был несказанно горд — это званием Отца. Он вложил в это понятие то, чего ему так не хватало в жизни. О детях говорил как-то шаловливо.
Возвращаясь домой электричкой, всю дорогу перебирала в памяти подробности нашей встречи. Я была поражена начитанностью своего земляка, глубокими философскими размышлениями о жизни, трепетным отношением к поэзии. Я хотела понять, что такое поэзия для Юрия Поликарповича, понять и себя в разговоре с ним. В руках у меня был подарок — последняя тогда книга Поэта “Русский зигзаг” с дарственной надписью: “Наташе Лосевой на добрые воспоминания о Тихорецке. Сердечно. Юрий Кузнецов. 29.03.2000 г.”. А также свежий номер “Нашего современника” и автограф на старой книге “После вечного боя”, приобретенной у нас в глубинке. Больше всего в тот день мучила и даже жгла благодарственная надпись на его последнем сборнике: “Автор сердечно благодарит… гражданку Венесуэлы… за участие в издании книги”. В былые времена книги Ю. Кузнецова выпускались в лучших издательствах страны, таких как “Советский писатель”, продавались многотысячными тиражами, а сейчас — за счет спонсора, да к тому же иностранного. Было больно за нашу литературу, за своего земляка, и эта боль с годами лишь усилилась.
В тот раз я не могла не дать почитать свои стихи Поэту и, с трудом дождавшись условленного времени, с робостью провинциалки вновь позвонила в редакцию. Что поделать, стихи не понравились Юрию Поликарповичу. Но к тому времени я уже прошла нелегкую поэтическую школу. Возможно, стихи не соответствовали его пониманию поэзии, возможно, не те стихи были предложены.
В 2001 году решила поступать на Высшие литературные курсы. По роду своей журналистской работы я подала заявление на критику, на семинар Гусева В. И., и, к моему удивлению, была принята. Обучаясь в институте, я часто встречалась с Юрием Поликарповичем, и я даже два раза побывала на семинарах Поэта. Какие это были семинары! На них даже ходили заочники, которые имели возможность присутствовать. Столько информации за один семинар мне никогда не удавалось почерпнуть. Юрий Поликарпович цитировал наизусть классиков, удивляя всех безупречной памятью, перекидывал мосты в другие века и на другие континенты, и главное — заставлял своих учеников думать, анализировать. На занятиях как из рога изобилия сыпались мифы народов мира, которые он впитал еще в детстве, и мифы поэтов мира, которые он постиг уже в юности. Атмосфера была очень демократичной, дебаты при присущей эмоциональности и упрямстве Юрия Поликарповича были крайне острыми, не уступали и ученики. Тяга к курению и здесь давала о себе знать, и он, как мальчишка, прося разрешения у студентов, затягивался прямо в аудитории, выпуская дым под стол кафедры.
Лекционные теоретические занятия примерно раз в месяц сменялись практическими — разбором стихотворений. Не все студенты выдерживали критику мастера, она была очень жесткой. Высокая планка оценки была рассчитана на профессиональных поэтов, которых хотел вырастить Юрий Поликарпович. В стихотворении “Классическая лира” Поэт признается:
B другие руки передать
Пора классическую лиру…
Но, к сожалению, Юрий Поликарпович не мог, как ему казалось, найти достойную замену.
Увы! Куда ни погляжу -
Очарованье и тревога.
Я никого не нахожу:
Таланты есть, но не от Бога.
Печальное известие о смерти Поэта мне передал главный редактор журнала “Русская провинция” Михаил Григорьевич Петров, когда я зашла в редакцию спустя несколько дней после похорон. Я была очень огорчена этим скорбным сообщением и тем, что не довелось проводить Юрия Поликарповича в последний путь, бросить горсть земли на его могилу. А еще была возмущена тем, что ни ТВ, ни радио не сообщили об этой национальной утрате.
Михаил Чванов “Человек есть олицетворенный долг!”
Памяти Вячеслава Михайловича Клыкова
Уже полгода как нет с нами Вячеслава Михайловича Клыкова. Всего масштаба, всей глубины потери мы еще не осознали. Сам факт его существования как художника и общественного деятеля — независимо от того, согласны ли с ним были люди, считающие себя патриотами, в целях и методах борьбы за Россию, — давал всем уверенность в будущем страны. В море бездеятельного плача и интеллигентского нытья по погибающей России (увы, к категории артистов разговорного жанра принадлежал не только пресловутый М. С. Горбачев, но и многие так называемые русские патриоты) он был воплощением несокрушимого и, главное, созидающего русского духа. Могучий телом и духом, бесстрашный, не склоняющий головы ни перед кем и ни при каких обстоятельствах, он казался всем — и единомышленникам, и недругам — вечным.
Спасенный от тихого умиранья или от столь же тихого прозябания в безвестности и в течение десятилетий возглавляемый им Международный фонд славянской письменности и культуры стал по сути прямым продолжением — в новых исторических условиях — аксаковского Славянского благотворительного комитета. Как в свое время царское правительство Ивана Сергеевича Аксакова боялось больше, чем нигилистов и революционеров, так и к Вячеславу Михайловичу Клыкову как к художнику и как к президенту Международного фонда славянской письменности и культуры, мягко скажем, одинаково подозрительно относилась и советская, и отрицающая советскую нынешняя либеральная власть. Но ведь, признавая его исключительную честность и преданность России, недопонимали или даже не принимали его и многие истинные патриоты России и даже единомышленники, считая его человеком крайних взглядов и непредсказуемых бескомпромиссных и порой даже опасных поступков.
Умер великий боец за славянское единство; другое дело, что оно, может, в принципе невозможно. Клыков, глубоко переживая, понимал это, тем не менее делал все возможное для духовного единения славян, хотя с горечью осознавал, что братья-славяне вспоминают о России, в том числе и о нем, Клыкове, как в свое время вспоминали об Иване Аксакове — только когда их начинает смертельно припекать на сковородке истории, в более благополучные времена они даже начинают подозревать Россию в том, что она, протягивающая свои спасительные объятья, хочет чуть ли не закабалить несчастных братьев-славян. У Ивана Аксакова в свое время разорвалось сердце от чувства этой неблагодарности, от безнадежности соединить славян перед грядущими бедами, которые он явственно видел (по приезде его в Сербию многие сербские общественные деятели и писатели попросту прятались от него, а сопровождавший его писатель Яков Ягнятович ему в глаза скажет: “В жестких объятьях России у маленькой Сербии могут сломаться ребра, поэтому пусть Россия оставит Сербию, чтобы она на основе своего права росла и укреплялась, и это была бы самая благородная миссия России…”). Вячеслав Клыков не менее Ивана Аксакова страдал от вечного межславянского раздрая, он глубоко переживал трагедию Югославии, как мог противостоял этому, прежде всего пытаясь помирить между собой одинаково любящих и одинаково мыслящих, но подозревающих друг друга чуть ли не в предательстве сербских патриотов: в самое страшное для Сербии время они не нашли ничего лучшего, как выяснять между собой отношения. Может, как раз эта безнадежность и спровоцировала смертельную болезнь Клыкова, и не ускорило ли смерть отделение от Сербии Черногории, при том, что черногорцы отличаются от сербов еще меньше, чем курские мужики от орловских?
Именно в Черногорию была наша с ним последняя поездка. В надежде, что разделения не произойдет, он подарил один из последних своих памятников — Савве Сербскому — Белграду, а второй — Покрову Богородицы — городу Никшичу в Черногории.
Для истинных сербских патриотов смерть Клыкова была таким же ударом, как смерть за год до него близкого ему по духу замечательного сербского художника, выдающегося философа и геополитика, идеолога сербского Сопротивления Драгоша Калаича, испившего до конца горечь кровавой гибели Югославии. Он, одним из первых раскрывший миллионам людей не только в Сербии, но и за ее пределами, и прежде всего в России, суть грядущего нового мирового порядка и сатанинской глобализации, видел единственную возможность спасения славянских народов в их духовном единении и перед лицом грядущей всеобщей опасности призывал их к этому, хотя, как и Клыков, понимал его невозможность. Эта невозможность и надломила его.
Теперь у меня на столе рядом с траурной фотографией Драгоша Калаича (глаза словно раны) — траурная фотография Вячеслава Михайловича Клыкова.
Вячеслав Михайлович Клыков принадлежал к той, к сожалению, редкой русской интеллигенции, которая, несмотря ни на что, строит Веру, строит Надежду, строит Любовь, которая пытается возвратить родной народ на истинные пути, чтобы он снова стал русским. И потому, будучи президентом Международного фонда славянской письменности и культуры, он делал огромное дело по возрождению в народе национального державного самосознания, а как скульптор ставил на Руси — и за пределами ее — памятники, чтобы русский человек шел от одного к другому, и вспоминал о прошлом, и задумывался о будущем величии России.
