— Что ж, — со вздохом подытожил он, — подключим судебных медиков, сообщим родителям, проверим школьные оценки и так далее. Дело знакомое. В ближайшие дни займемся выяснением того, почему и каким образом разрушился этот юный мир, а потом будем жить дальше, словно ничего и не случилось. Кто пойдет к родителям?
Послышался металлический шорох. Хафнер снова отвинчивал пробку своего замечательного рождественского презента.
— Я пойду, — неожиданно отозвался Штерн. — Ведь они, так сказать, мои земляки из Хандшусгейма, если школьное удостоверение подлинное.
— Ты их знаешь? — глупо спросил Тойер, словно его комиссар о чем-то умалчивал. Вопрос был справедливо проигнорирован.
— Там наверху, — Хафнер неопределенно махнул в сторону смотровой площадки, — валяются два кондома.
— Я видел, Хафнер. — Тойер зябко поежился.
— Использованные, все сходится. — Из его обожженной спиртом гортани вырвался смешок, подобный волчьему вою.
— Как? — спросил Тойер. — Что, убийца сидит в клетке для птиц?
Этой фразы не понял никто, но шефа хорошо знали, поэтому на подобные фразы просто не обращали внимания.
— Не-е, — закудахтал Хафнер, — Зенф, тот толстяк, которого в прошлом году перевели к нам из Карлсруэ, он еще до этого сегодня рассказал…
— Когда это — до этого? — озадаченно перебил его шеф. — До прихода Зельтманна?
— Ясное дело, — без тени удивления отозвался Лейдиг. — Неужели вы не слышали?
Он ничего не слышал.
Лишь на обратном пути в «Гейдельберг-Центр» он попросил объяснить, в чем соль истории. Оказывается, в новогоднюю ночь парочка однояйцовых близнецов совокупилась на смотровой площадке, прямо на глазах у подвыпившей толпы, с парочкой таких же сестричек. На территории замка. Теперь глупые мальчишки распрощаются с дипломами по доносу оскорбленного таким поведением преподавателя географии. Хафнер также подчеркнул, что осчастливленные вниманием близнецов дамы вовсе не похожи, но обе «страшны до безобразия, да еще старухи». А Штерн добавил, что тот географ крючкотвор и тупица.
— Однажды он сказал на уроке, что Неккар впадает в Рейн в Гейдельберге.
— Он тебя учил? — добродушно поинтересовался Хафнер.
— Нет, но мне о нем рассказывал мой приятель по футбольной команде.
— А вы, господин Лейдиг? — равнодушно спросил могучий шеф группы. — Вероятно, вы знакомы с близнецами?
— Одного из них я видел два раза, но не знаю, которого, ведь я даже не подозревал, что они близнецы; в принципе это могли быть и оба, — последовал почти сюрреалистический ответ.
Наконец, когда они вышли из машины и затопали к зданию полиции, модерново скошенному и напоминающему в зимних сумерках тонущий пассажирский пароход, прозвучал вопрос:
— А почему, собственно, Зенфа перевели к нам?
Голос Хафнера звучал весело, ведь, в сущности, настроение у всех было неплохое. Гаупткомиссар отметил это не без стыда, но одновременно порадовался, что и сам может добавить что-то свое.
— Да подсунул кое-кому подушку с треском, шутник хренов.
Тут рассмеялся даже застенчивый Лейдиг. И пока все веселились, у старшего гаупткомиссара появилось новое ощущение: что кто-то, вероятно, сыпал на мир, будто сор, множество удивительных и неожиданных фрагментиков мозаичной картины под названием «жизнь».
Штерн уже собирался поехать дальше. Тойер махнул ему рукой:
— Погоди-ка, Вернер!
Штерн опустил стекло:
— Что такое?
— Я сам это сделаю. Это должен сделать я сам.
Он ехал на машине Штерна. Уже миновал мост и взял курс на Нойенгейм, когда наконец это осознал. Забавно, что его молодой коллега ни словом не выразил своего недовольства, тем более что Тойер считался не особенно хорошим водителем. Правда ли, что Вернер в последнее время чем-то подавлен? Гаупткомиссару хотелось быть хорошим начальником, из тех, что вникают в нужды своих подчиненных, — такая мысль иногда приходила ему в голову, но он тут же забывал про нее. А теперь даже отобрал у одного из ребят тачку.
Он свернул на Мюльтальштрассе, номер дома он помнил.
Внезапно ему стало страшно. Сам бездетный, он все-таки мог представить себе, что сейчас начнется. Ведь ему предстояло сообщить не больше и не меньше как о самом страшном в жизни. Об Апокалипсисе. А те, которых затронет этот ужас, даже не могли погибнуть вместе с близким человеком. Они будут жить и жить с этим огромным, невероятным горем.
Дом, по его оценкам довольно новый, ну, лет десяти-пятнадцати, белый, оштукатуренный, был со вкусом прилажен на крутом склоне. В маленьком садике росли вечнозеленые кустарники, не требующие особого ухода, — словно на могиле.
Оказалось, что Роня Дан была сиротой. Наполовину. Братьев и сестер у нее не было. Ее отец молча сидел на дорогой кушетке. За его спиной виднелся лес. Тойер понуро примостился в дизайнерском кресле. Между отцом погибшей девушки и сыщиком стоял стеклянный столик. Комната была обставлена дорого и, пожалуй, слишком безукоризненно. Словно на выставке: стенные полки точно по меркам, а в центре — телевизор датской дизайнерши, фамилию которой Тойер не смог запомнить. В голове сыщика крутилось определение «фигли-мигли», хотя он не очень представлял себе, что это значит. Глупости все это, подумал он, все-таки самое главное уже произнесено.
— Она не страдала, — осторожно добавил он.
— Я вас не спрашивал, страдала ли она, — перебил его отец. — Скорей я спрашиваю себя, страдаю ли я, понимаете?
Тойер покорно кивнул. Однако он ничего не понимал.
Отец встал. Он и одет был так, словно играл на этой выставке мебели роль статиста. Стройный мужчина под шестьдесят, седой ежик волос, морщинистое лицо, очки без оправы, которые, при всем бившем в глаза материальном благополучии, должны были намекать на прежние левые взгляды или даже говорить, что перед вами убежденный революционер. Ко всему прочему Дан носил белую рубашку с щегольскими брюками и даже дома не расставался с дорогими итальянскими полуботинками. Итак, Дан встал и, уткнувшись лицом в ладони, простучал каблуками по изысканному паркету.
После шока, принесенного сообщением Тойера, наступало время для слез, отчаянного крика или какого-то другого выражения скорби. Спокойствие родителя показалось гаупткомиссару гораздо невыносимее, чем всякая истерика, — хотя лицезреть истерику ему тоже не хотелось, это уж точно. Папа Дан хранил молчание.
— У вашей дочери были в последнее время сильные стрессы, огорчения? — тихо спросил полицейский, и все-таки ему показалось, что его голос отлетает от стен громовым эхом.
— Мне не известно об этом, — ответил Дан и посмотрел в окно. — Это самоубийство?
— Пока еще не знаем. — Тойер беспомощно обшаривал взглядом комнату, отыскивая что-то, в чем была бы хоть капелька жизни. Наконец его взгляд упал на странный предмет, помещавшийся на безупречной системе полок, — нечто вроде палки, вставленной в резиновый агрегат, который отдаленно напоминал защитные каппы боксера или слепок зубов у протезиста. Сыщика он заинтересовал.
Наконец прозвучало признание:
— Вообще-то я знал Роню не очень хорошо; она росла у моей жены, то есть у моей бывшей жены, во Франкфурте, а я жил здесь, работал в своей конторе. Вы ведь знаете, как это бывает.
— Нет.
— Ее мать умерла год назад, верней, в позапрошлом году, от лейкемии, сгорела очень быстро. Роня была еще несовершеннолетней, и тогда ее сплавили мне.
— Сплавили? Против вашего желания? — Тойер не мог оторвать взгляда от странной палки. Дан, кажется, это заметил.
— С помощью такого устройства любой безрукий может управляться с телевизором, — пояснил он.
Сыщик с недоумением посмотрел на отца погибшей. Нет, у того были на месте обе руки, абсолютно дееспособные. Беседа протекала совсем не так, как он планировал, надо было сосредоточиться и не терять нить, иначе допрос окажется напрасным.
Был ли это допрос? Гаупткомиссар беседовал с отцом, которому наплевать на смерть единственной дочери… Да, именно поэтому разговор можно было приравнять к допросу. Тойер выпрямился. Хрустнул шейный позвонок.
— Значит, здесь у нее было не так много друзей?
Дан пожал плечами:
— Не знаю, меня это не слишком интересовало. Конечно, я должен был спросить…
— Вы до сих пор так и не хватились ее? Вероятно, она пролежала под стенами замка всю ночь. Когда вы видели ее в последний раз? — Он пытался говорить спокойно, без тени презрения, но это ему не слишком удавалось.
— Вчера вечером она сообщила мне, что идет к кому-то в гости. Я сразу предположил, что она останется там ночевать. Ведь она все-таки совершеннолетняя, так что я не беспокоился о всякой там чепухе.
— А куда и к кому она собиралась, вы, конечно, тоже не знаете? Ведь это все чепуха!
