И, зачарованный сказанием глубокой старины, повестью седой древности, я решил поделиться со своими современниками тем, что открыли мне таинственные могилы.
Как сказка звучит этот рассказ. Фата-морганой кажутся картины далекого прошлого. Странные, фантастические образы роем проносятся в моем воображении, мистические голоса звучат в моих ушах.
И страстная, могучая, не знающая препятствий любовь, сжигающая кровь в жилах, и жгучая, неутолимая ненависть, и подвиги безумной храбрости, и предательство, и измена, и радость, пылкая, ликующая, светлая как солнце весны, и горе, неизбывное, мрачное человеческое горе, черное, как тьма безвестных покинутых и забытых могил… Это — картины давно умершей жизни. Это ее голоса. Люди, события, давно отошедшие в вечность, вновь воскресают перед взором, и чудную повесть о веках, загадочно-былых, шепчут ветхие свитки папируса…
Слушай же ты, чьи глаза будут пробегать эти строки! Слушай повесть о тех далеких днях, когда был велик и могуч, и свободен, и грозен древний Египет!
I. Пророчество Оуниса
Предвестница ночи — фиолетовая дымка — поднималась на востоке, все сгущаясь, захватывая все большее пространство, а запад был еще объят огнистым заревом заката, и солнце, словно огромный раскаленный шар, готовясь покинуть землю, уже почти касалось краем волнистой линии горизонта. На самом берегу Нила, прислонясь плечом к стволу тихо покачивавшейся пальмы, устремив задумчивый, мечтательный взор на гладь реки, стоял молодой человек, одетый, как одевались пять тысяч лет тому назад почти все египтяне, не принадлежавшие к знатному роду, его стройный и сильный стан облекала простая рубашка из полотна, спускавшаяся ниже колен мягкими и красивыми складками и перетянутая по талии широким поясом из полотна. На гордой голове была повязка из треугольного платка с цветными краями, придерживаемая на лбу при помощи тонкого ремешка. Концы этого платка падали на плечи.
При первом же взгляде на юношу бросалось в глаза, что он, несмотря на свою молодость, был уже закален и силен, как настоящий воин, и во всех его движениях сквозила какая-то врожденная грация. Его молодое лицо казалось отлитым из золотистой бронзы. Все его юное тело было сложено удивительно пропорционально, так что могло бы послужить моделью для любого скульптора, кисти рук и ступни ног казались маленькими, как у ребенка, но в то же время словно вылитыми из стали, только прикрытой атласом кожа В мечтательных черных глазах горел огонь, показывавший, что душа юноши полна кипучей и бурной страсти, неукротимой энергии, презрения к опасности. Огневыми очами, в глубине которых таилась туманная дымка тихой грусти, юноша глядел на царственный Нил, медленно и плавно кативший мимо него свои могучие воды, и его молодые уста шептали отрывисто:
— Вернет ли Нил мне ее? Увижу ли я ее опять? Или навсегда, навсегда ушла она отсюда? Кому же покровительствуют боги — небожители? Или только своим потомкам, фараонам? Неужели для них не существуют простые смертные, не могущие похвалиться тем, что в их жилах течет кровь фараонов? Но тогда зачем существует все это остальное человечество, отринутое богами?
С глубоким вздохом, всколыхнувшим его молодую грудь, он поднял голову, устремил очи на потемневшее небо, на своде которого здесь и там уже начинали блистать коротким светом вечерние звезды. Потом его взор опустился, скользнул к западу, где быстро бледнел рассеянный свет догоравшей вечерней зари.
— Надо идти домой! — прошептал он грустно. — Надо, надо! Оунис будет беспокоиться обо мне. Пожалуй, он уже и теперь бродит по перелеску, ища меня.
Бросив еще один прощальный взгляд на могучий поток, юноша повернулся и сделал два или три шага, потом остановился: его орлиный взор заметил, что среди стеблей негустой травы у подножия пальмы, стоявшей чуть в стороне, что-то сверкнуло, словно слабая искорка огонька.
Молнией бросился он туда и дрожащей рукой схватил блестевший предмет; при этом с уст его сорвался приглушенный крик удивления, граничившего с испугом. Когда он выпрямился, в его руке лежало странной формы ювелирное украшение, изображавшее вычеканенную из золота и расцвеченную великолепной яркой эмалью кобру, словно приготовившуюся к нападению на врага.
— Символ права на жизнь и смерть. Урей! — воскликнул юноша. Его взволнованное лицо посетила легкой тенью бледность, потом это лицо порозовело, а глаза, словно завороженные, все созерцали урей, и руки чуть-чуть дрожали.
— Да, урей, вне всяких сомнений, золотой урей — украшение, носить которое имеют право лишь члены семьи фараона, да сам владыка Египта, фараон! Сколько, о, сколько раз Оунис учил меня узнавать это мистическое изображение, украшающее высеченные из камня статуи почивших царей Египта и их гробницы в подземельях Некрополя! Я не могу ошибиться! Но если это урей, то… То кто же та, которая потеряла его здесь? Та, которую я спас на этом берегу от хищного крокодила, готовившегося растерзать молодую девушку?
Он провел рукой по глазам, словно стараясь отогнать застилавший их туман. На прекрасном высоком лбу проступили капельки холодного пота.
— Я помню, я помню! — бормотал он глухим взволнованным голосом. — Я видел это украшение: оно блестело на челе девушки, полускрытое ее волосами, когда я извлек ее из воды и вынес на берег.
Его голова поникла.
— Я — безумец! — пробормотал он после минутного молчания. — Я — настоящий безумец! Как осмелился я поднять свой взор на нее, на ту, которая мне кажется не простой смертной, а одной из богинь, чудным небесным видением? И все-таки… Все-таки ее взор опалил крылья моей души, сжег мое сердце, и теперь мой покой потерян навсегда. Я хотел бы… умереть! Или… или увидеть вновь ее, дышать одним с ней воздухом, упиваться звуками ее голоса, сознавать, что она близка, что, быть может, и она думает обо мне, как я думаю о ней. Безумие, безумие! О боги, несчастен!
Он чуть не зарыдал, но сдержался и, повернувшись, пошел от берега нетвердыми шагами по направлению к маленькому леску из перистых пальм, за которым смутно рисовались очертания странной формы построек античного египетского стиля, по-видимому, надгробных монументов — средней величины пирамид, колонн полуразрушенных, давно покинутых храмов.
— Меренра! — донесся оттуда встревоженный старческий голос. — Где ты, Меренра? Отзовись же!
— Я здесь! — откликнулся юноша, стараясь овладеть собой.
— Ты жив? Слава богам, покровителям Египта! — воскликнул, выходя из перелеска навстречу юноше высокий статный старик с седой бородой.
Он почти подбежал к молодому человеку и стал рядом с ним, положив руки ему на плечи.
