Январь 2003
Неброский блеск луны и снегаКак незатейливый мотивМолчания — земли и неба.И лес заслушался… Затих.Свет серебра — неслышный голос,Жемчужный отсвет — диалог.Лишь бархат бересты колоннВолнует тишину и холод.
Стоящий посреди зимыПеред зачётом вне предметаБерёт у вечности взаймыУроки холода и света.
* * *
Что бесхарактерность? — пространство, а характерЛишь линия в пространстве. И кораблик,Что по дуге торопится до порта,Допустим, будет первым мастер спорта.Бесспорно, предостаточно — но всё жеСама возможность, что представить можемПрибытье в порт, сам порт, портовый город,Портвейны, порно или же другое:Библиотеки, залы, оперетту…Пойти туда и взять с собой вот эту;Потом семья, потомки… делать дело,Рост знанья, состоянья, билдинг тела…Вот чёткая и честная чертаИз точки в точку. Точка. Пустота.Ведя дугу в пространстве: «А что, если б» —Что я могу? Я солипсуюсь в эллипс.
* * *
Из нас собрали батальон,Мне дали старый «ундервуд»,Шинель без розовых погон —Таких давно уже не шьют.
Мы прошагали на перрон,Оркестр сыграл нам бодрый туш,И юный ротмистр БальмонтНёс романтическую чушь.
И мы заполнили вагон,И «брехунок» оповестил,Что поезд на Парнасский фронтОтходит с третьего пути.
Ходили фляжки по рукам,И пахло в тамбуре травой.Седой полковник МандельштамМолчал нам о передовой…
Прошли года, а не война —Кто вышел в чине, кто погиб,А кто сказал: «а на хрена?»И от своих побег к другим.
Передовая, тишина…Парнасский фронт ночами тих,И поседевший старшинаВ хрущёвке тесной пишет стих.
Он собирает свой призывВ опавших памяти листах.Не удержав хмельной слезы,Строфу он составляёт так:
«Из нас собрали батальон,Мне дали старый «ундервуд»,Шинель без розовых погон —Таких давно уже не шьют…»
* * *
Сирень сизокрыла, и семь голубей —Как крупные гроздья под ней понарошку,Щекотно клевали от булочки крошкиС ладони моей и ладошки твоей —
С той розовой, ласковой, узкой ладошки,Которую только что дождь целовал.Неделя для счастья — достаточно долго,Особенно если живёшь однова.
Тебе было только шестнадцать тогда.Недетская женственность, опытность крови.И ночь, разметавши, срывала покровы,И снова взрывалась сверхновой звезда.
Семь дней, семь ночей и четырнадцать зорь,Лазоревых зорь сизокрылой сирени.Неделя для счастья светлей и воскреснейБракованных лет, обручённых слезой.
Сирень сизокрыла, и семь голубейЩекотно склевали от булочки крошки,И плыли по лету в плену тополейВ ладони — ладонь.Нет — в ладони ладошка.
* * *
Отдыхаю в деревне, варю картошкуДа вдыхаю озон с табаком вперемешку.Забываю город, работу, болееТого, я забыл про горе.Каждым утром по лесу бегаю кроссом.Пахнет августом, армией и берёзой.Без будильника точный подъём в полшестого.Идут на выпас коровы,И мычат, и чешут бока об заборы,И хозяйки кладут хворостины с прибором.А в тумане — знаешь, как голос гулок…Подъём. Ровно в шесть — бегу я.У меня под участком течёт речушка,И как только из лесу возвращусь я —Два ведра на грудь, в самом лучшем смысле,—Разом усталость смыли.И такой мажор, будто это — счастье.Заварю покрепче и выпью чая.И такая вкусная первая «Прима» —Даже не знаю прямо…Денег нет, но нет и проблемы, что покушать:В огороде растёт любая петрушка.Сигарет и чаю привёз бессчётно,Книги есть, а чего ещё-то?
А потом мне расскажет своё Бертран Рассел.Мы уже добрались с ним до Мора с Эразмом.Сам себе удивляюсь: мне всё понятно,Чернеют белые пятна.
А когда стемнеет, курю на крылечке,Наблюдаю звёзды сквозь дыма колечки.Подойдёт овчарка, щёку полижетИ рухнет ко мне поближе.Одиночество, знать, и собакам знакомо.Мы вдвоём, прижавшись, молчим о ком-то.Или ни о ком, просто так молчим мы.Чистое небо лучисто…
* * *
«Мы все подохнем к концу апреля»,—Сказал капитан. И все согласились.И льды, в которых мы напрочь сели,Не издевались над нашим бессильем,Бело молчали. И мы молчали.И вдруг, точно выстрел,— щелчок затвора.И тогда я увидел глаза майора —Голубые. Без страха и без печали.И, точно в замедленном кинофильме, —Ствол карабина, идущий к горлу,А шомпол — к курку… И острою бритвой —Крик капитана: «Отставить!… Майор, ВамДолжно быть стыдно. Ведь Вы на службе.Жить и работать! Приказ Вам ясен?»И коку: «Удвоить паек на ужин».И тихо боцману: «Он не опасен».Майор, пошатнувшись, прошёл меж нами.Потупившись, мы на него не смотрели.И вновь капитан: «Я вам напоминаю.Мы все подохнем к концу апреля».
* * *
Мир знал до человека о себеИ ныне сохраняет это знанье.И что ему до суетных созданий,Взыскующих до истины небес,Что вызвали в помощники богов,Придумали какую-то науку —Наверняка — Большое Ничего.Тщета. Стрельба в созвездия из лука,Пожалуй, плодотворней. Ведь она,Та Истина, коль есть,— нечеловечна.Не потому ль так лыбится луна,За нами наблюдая каждый вечер.Ничтожный хохотунчик ручеёкОб этом валуну звенит руладой.А Тишина стоит, хранит СвоёТак было. Есть. Так будет. И так надо.А может быть, Луна, Валун, РучейВ какие-то довременные далиСоскучились и вывели созданье,Чтоб посмеяться было им над чем.Чтоб радоваться милой толкотнеСлепых кутят, дурашливых, безвредных.Не потому ли именно Луне,Воде и камню… поклонялась древность.
* * *
А помнишь, как пахли опилкиНа маленькой пилораме,Как они жарко вспыхивали,Как дрова разгоралисьБыстро (как ты) и весело,Как пела печка протяжно,Как первые звёзды вечераПодмигивали нам влажно…А помнишь топчан, сколоченныйВ три плахи сухого кедра,Широких (но узких ночью),—Три скрипки в серьёзном скерцо…А помнишь, как утром завтракалиДарами тайги и речки:Октябрьскими карасиками,Последними сыроежками...А баньку по-белому тёмную,Не знавшую электричества,С тайгой и рекой за стёклами,С любовью (Её Величеством).
Ирина Перунова
Мотыльковая душа
1.
Эта спесь золотая сиротстваЗавтра вороном-змеем взовьётся.Этой знойною тропкой изыскабудто волки кромешные рыскать.Искогтят твоё сердце, источат,и нечаянно выдохнешь: «Отче…»
2.
Ещё я буду сиротетьпод древний треск камней и молний,а он уже умеет петьтем сокровенней, чем безмолвней.
Ещё несросшиеся снымою пытают непоходку,а он уже со дна весныподъял затопленную лодку.
И не прощается со мной,но сердцем дальний берег помня,он правит жизнь свою домой:чем безоглядней — тем сыновней.
Отчего всё труднее дышать?Будто небо горит на горе,Мотыльковая кружит душаВ коммунальном своём фонаре.
Я роднее не вспомню лица.На последнем живом этажеосыпается с неба пыльцаи не трогает душу уже.
Только там, где кончается день,Начинается что-нибудь — пустьПросто облака лёгкая тень,При дороге оттаявший куст.
Александр Петрушкин
