Лариса Емельяновна Миллер
Четверг пока необитаем
Тетрадь первая БЕССМЕРТНОЙ Я УЖЕ БЫЛА
«Зачем лета свои считать?..»
Зачем лета свои считать?
Уж лучше, как они, летать.
«Вам сколько?» – спросят. «Не считала.
Я просто, знай себе, летала
И у летящих лет крыла
Порою на прокат брала».
«И с каждым днём мне всё милее…»
И с каждым днём мне всё милее
Земная эта ахинея,
Где тьма деталей и примет
Пленительных, а смысла нет.
А смысла нет ни в том, ни в этом,
И мир блажит, и мы с приветом.
«На свет не рождённые, не торопитесь родиться…»
На свет не рождённые, не торопитесь родиться.
Вы лучше попробуйте небытием насладиться,
То бишь, бестелесностью, неуязвимостью дивной.
А жизнь подождёт. Что с ней делать – такой агрессивной?
«Покой, безмятежность» – в вещах замечательных этих
Она не сильна. Оставайтесь, пожалуйста, в нетях.
«Послушай, комарик, мы крови одной!..»
Послушай, комарик, мы крови одной!
Пока я спала, своего ты добился!
Ты крови моей до отвала напился,
И ты мне теперь ну совсем как родной,
А значит, как я, на лету, в кураже
Ты кровью, насыщенной адреналином,
Напишешь стихи о житье комарином.
Летаешь? Зудишь? Может, начал уже?
«То самолёта дикий гуд…»
То самолёта дикий гуд,
То электрички рёв свирепый.
Шаг безрассудный и нелепый
На лето поселиться тут.
Дрожат от гуда дом и сад.
Но, чу! Всё пролетит, проедет —
И обнаружишь: мир сей бредит
Всё тем же, чем века назад.
«Ну зачем мне вояж, дальний рейс, кругосветка?..»
Ну зачем мне вояж, дальний рейс, кругосветка?
Ну зачем это всё, если старая ветка,
Про которую я много раз говорила,
Меня снова вниманием нынче дарила?
То молчала со мной, то со мною шепталась.
Много ль верных друзей в этом мире осталось?
Да и если остались, то видимся редко.
То ли дело в окно мне глядящая ветка.
«Мы так любим друг друга…»
Мы так любим друг друга. Ну сделай для нас исключение:
Или сам помоги, или ангелам дай поручение,
Чтоб держали нас здесь, даже если все сроки пройдут.
Разве это такой уж для вас, небожителей, труд?
Мы ведь делаем то, что и вы: добавляем сердечности
И любви, что как воздух нужны и мгновенью, и вечности.
«Засыпай, как дитя, и, поспав, просыпайся легко…»
Засыпай, как дитя, и, поспав, просыпайся легко.
Лето круглые сутки. Не надо ходить далеко,
Чтоб увидеть, как ловко оно превращает в стихи
Ту житейскую прозу, в которой полно чепухи.
Как простой разговор превращает в хрустальную трель,
Как дежурный денёк, что похож на соседскую дрель,
Превращается в праздник, где ты средь почётных гостей
Как ценитель и как вдохновитель подобных затей.
«Мне важно, чтоб было понятно ежу…»
Диме Шеварову
Мне важно, чтоб было понятно ежу
Всё то, что ему я стихами скажу.
Мне важно, чтоб стихотворенье вертелось
У ёжика на языке, чтоб пыхтелось,
Свистелось оно, бормоталось легко,
Чтоб было воздушно и невелико
И чтобы комочек из серых колючек
Без всяких хлопот находил к нему ключик.
«Я всё время себя за свою приземлённость казню…»
Я всё время себя за свою приземлённость казню,
За свою неспособность, шутя, одолеть притяженье
Этой грустной земли. Вот и листья, терпя пораженье,
Опадают на землю. И, падая, нашу возню,
И обыденность нашу, и нашу земную тщету
Потихоньку возносят на сказочную высоту.
«Ну что ж, будем вёсла сушить…»
Ну что ж, будем вёсла сушить.
Нам некуда больше спешить.
Хоть путь, слава Богу, не весь,
Давай остановимся здесь.
Пусть лодочка тихо стоит,
Пусть что-то ещё предстоит.
«Мне время внушает…»
Мне время внушает: «Учись у меня.
С задачей своей я прекрасно справляюсь,
Я с кем захочу без труда расправляюсь,
Одной лишь неверности верность храня».
Мне время внушает: «Забудь о корнях,
И связях, и узах – взглянула и мимо.
Что-что – ты сказала, – тобою любимо?
Отлично, я с этим покончу на днях».
«Мальчишка милый, как люблю я…»
Мальчишка милый, как люблю я
Твой голубой, лучистый взгляд,
Твою улыбку озорную,
Когда ты в чём-то виноват.
Мне хочется бродить часами
С тобою рядом по Москве,
И губы почему-то сами
Всё улыбаются тебе.
. . . . . . . . . .
Хоть было всё наивно, зыбко,
Но нас не стёрли в порошок:
И живы память и улыбка
И недописанный стишок.
1958–2011
«Не спотыкаться о порог, не хлопать дверью…»
Не спотыкаться о порог, не хлопать дверью,
А лишь с доверьем ко всему – хвала доверью! —
Переходить из года в год, из суток в сутки
Так незаметно, будто служит ангел чуткий
Поводырём. А он-то знает – всё едино.
Куда ни ступишь – золотая середина.
«Спасобо тебе, что ты нас посетило…»
Е. Б. Ж. (Если буду жив)
Лев Толстой. Дневники
Спасибо тебе, что ты нас посетило,
И нас обласкало, и нам посветило.
Я тоже, о лето, тебе посвящу
Сто тысяч стихов, коль слова отыщу.
О, как ты сечёшь и в любви, и в надежде,
И в зыбкости их, и в нарядной одежде.
О, как же мне жаль, что уходишь уже.
Я жду тебя здесь через год, е. б. ж.
«Да можно ль под такими облаками…»
Да можно ль под такими облаками
Воздушными быть быдлом, бурлаками
И, тяжело ступая и сутулясь,
Тянуть канаты так, чтоб жилы вздулись?
Да можно ль быть всё время страстотерпцем
С надорванным кровоточащим сердцем?
Кому ж тогда предназначались эти
Нерукотворные картинки в цвете?
«Всё течёт, всё меняется…»
Всё течёт, всё меняется. Кто же тогда недвижим?
Ведь и мы, даже если стоим или тихо лежим,
Продолжаем упорно сдвигаться куда-то туда,
Как небесное облако или речная вода.
Не меняется только способность меняться и течь.
Это даже приятно, что можно спокойно прилечь
И при этом утечь и уплыть от себя за версту.
Вот бы смыло течением ту роковую черту,
Ту последнюю, крайнюю. Ту, что незрима для глаз,
За которой теченье продлится, но только без нас.
«Ах, стрекоза «большое коромысло»…»
Ах, стрекоза «большое коромысло»,
Не исчезай. Ведь ты мне вместо смысла.
Ты, как ответ на тот больной вопрос,
Какого не бывает у стрекоз:
Зачем? Зачем? Затем, чтоб чудный планер
На миг один в среде воздушной замер,
Присел, взлетел, вошёл в крутой вираж.
И если даже большего не дашь,
О Господи, я буду благодарна
За крылышко, что нынче светозарно.
«Чуть не забыла, что умру…»
Чуть не забыла, что умру.
Когда я всё же спохватилась,
Сейчас же за перо схватилась,
Нетленку гнать веля перу.
Ведь без нетленки мне – труба.
Я гнать обязана нетленку,
Пока меня через коленку
Ломает шалая судьба,
Стремясь разрушить, вызвать шок.
Ну как могу я быть инертной?
Ну как мне, маленькой и смертной,
Бессмертный не строчить стишок?
«А стихи уже есть, раз их можно мычать…»
А стихи уже есть, раз их можно мычать,
Раз их можно, как воздух, потрогать губами.
А стихи уже есть, хоть не стали словами,
Хоть я ведать не ведаю, как их начать.
Впрочем, я ни при чём. Я совсем ни при чём,
И не мной потаённый процесс этот начат.
Но стихи уже есть – улыбаются, плачут,
Хоть пока и скрывают, чему и о чём.
«Начиная стихи, слепо шаришь в молочном тумане…»
Начиная стихи, слепо шаришь в молочном тумане,
Сам не зная ты где – на подъёме, на спуске, на грани.
Нужной рифмы дождись, и она тебе карты раскроет,
И дорогу укажет, и мостик воздушный построит.
Но, едва ты пойдёшь по дороге, указанной ею,
Рифма новая скажет: «Нет-нет, не туда. Сожалею».
И потянет тебя за собой так упрямо и властно,
Что подумаешь ты про себя: «Наконец-то всё ясно.
Наконец-то сошлось, как в задачке, решенье с ответом».
Но последняя строчка отрежет: «Стихи не об этом.
Ты прислушайся к рифме и звучной, и точной, и дивной,
Что умеет прикинуться глупенькой, бедной, наивной».
«Себя искала, а нашла тебя…»
Себя искала, а нашла тебя.
О, чудо! О, великая удача!
Не будь тебя, жила б в долине плача.
А так живу, ликуя и любя,
Ликуя и любя, я, как в раю,
Живу в пропащем, горестном краю.
«Нынче в прениях дали мне слово опять…»
Ничего не поделаешь – вечность.
Ничего не поделаешь – дух.
Борис Чичибабин
Говорю, видно, чётко. Слова не глотаю.
