пели грустные заунывные песни своей молодости, делились воспоминаниями о страшных снах, так часто приходивших теперь по ночам, и нередко вспоминали: «Был бы Писатель, он бы нам рассказал какую-нибудь из своих историй!»
А Писатель был. Но теперь рассказы о будущем советской техники и приключениях пионеров казались ему чем-то невыносимо далеким, до чего можно было докричаться, только проложив сотни метров телефонного провода, точно такого, как тянул он сейчас, с головой увязая в грязи, пробивающей до самых костей нестерпимым, судорожным холодом. Писатель оказался не трусом. Несмотря на свое хлипкое телосложение, тонкие ноги и руки, которые, казалось, способны были выдержать лишь вес карандаша и резинки, он ловко и с какой-то врожденной цепкостью кошки мог перебегать с одной позиции на другую, заряжая, помогая, перетаскивая боеприпасы, технику, тела туда и тогда, где это было необходимо. Писатель не был хорошим стрелком, он плохо кидал гранаты и необходимость заменить кого-то на пулеметной позиции стопорила его реакцию до нуля. Однако он был способен сохранять холодный разум и спокойствие при виде того, что у многих других могло вызвать припадок буйной истерики или нервный паралич.
Однажды один из только что прибывших, жуя неизвестно откуда добытую сигарету, сидел рядом с Писателем, каждые две минуты задавая ему новый скоп вопросов. Его и нескольких его товарищей сразу после снайперских курсов направили сюда, а через пару дней они с напарником должны были уйти вглубь фронтовой линии, на свою точку. Ему было около семнадцати, но на вид можно было дать ему не больше четырнадцати лет. Среди своих он привык много болтать, и за попеременное «че» скользившее у него в речи как главный союз всех членов предложения, его прозвали Чёкой.
– Писатель, скажи, когда мы немца победим, в этом месяце или следующем?
– И не в этом, и не в следующем.
– А че?
– Не готовы еще. Рано.
За все время проведенное на фронте Писатель почему-то даже не спрашивал себя, когда закончится война. Многие, в минуты затишья, писали письма, то ли родным, то ли себе, зная, что на фронтовую почту надеяться нечего, и у каждого в глазах можно было прочитать это пустое «Когда?». Писатель никому не писал. Он с тех пор больше вообще не писал и не понимал, как можно писать. Писать можно о хорошем, о правильном, о совершенствовании и труде, о любви, о жизни. Но все это – это потом, это там, в другой жизни, не здесь и не сейчас, и совсем с сейчас несовместимо. Да и ведь селяне, например, рядовые, что из деревень приехали, они ведь сейчас не выходят в поле, траву не косят? Или гончары? Кувшины не лепят? Ну вот. Вот вернемся – тогда и займемся все своими делами. А когда это придет, неизвестно. Придет, наверняка, также внезапно, как и немец пришел. Просто однажды проснешься, а тебе командир: «Все! Ушли фрицы! Собирай манатки! Домой идем».
– А я думаю, что скоро победим. Че, не вечно же воевать?
– Поглядим.
– Писатель, а почему тебя так прозвали? Я вот че ни разу не видел, чтоб ты писал.
– Писал раньше, до войны.
– А сейчас че?
– Сейчас нет. Вернусь домой – снова буду.
Чека не стал его спрашивать почему. Вообще он был хороший парень, добродушный. Даже можно сказать, не без поэзии в душе. Но никто не потрудился, чтобы помочь ему эту способность раскрыть, и она закрылась так же незаметно и безболезненно, как умирает зародыш цветка внутри растения, о котором никто даже не подозревал, что оно может цвести.
– Скажи, Писатель, а ты вот для всех пишешь?
– То есть? Ну да, для всех.
– И для злых?
– Для злых?
– Ну да, для злодеев там всяких, обманщиков. Для дезертиров. Знаешь, много таких, че вот кажется русский человек, как все, глаза вроде два, руки две, ноги две. Да сердца видимо не досталось. Ни одного! И бегут как крысы… Или просто трусят, «че, говорят, какое дело, не мы войну начинали, не нам и заканчивать». Вот какие есть! Я бы для них не писал. Ничего бы не писал! И читать запретил бы!
Писатель улыбнулся и мягко, будто гладя по голове Чеку, сказал:
– И для них тоже пишу. Для всех, для всего народа. Нет никакой разницы. Да и плохих людей нет. Есть тем, кому не повезло. Бывает. Вот их плохие черты и развиваются быстрее хороших. А чтобы хорошим помочь вырасти, нужно хорошие книжки писать, людей и детей учить. Вот как Толстой, например.
– А ты бы Толстым хотел быть?
– Я он и есть.
– Че? Как?
– Вот так. Я и есть Толстой, и Достоевский, и Пушкин тоже я. И ты. Я думаю, что когда человек что-то пишет, и то, что он пишет, принимается народом, он перестает быть только собой, а становится всеми. А все получают его в себя, его мысли, его образ, его жизнь. Потому и стоит радоваться, что у нас так много хороших писателей, пусть и не всех известных. Потому что даже если какой-то мальчишка напишет что-то хорошее, оно сразу в народ идет, каждому в душу, и в ней растворяется. Вот так, встал ты утром, и чувствуешь – чего-то у тебя в душе больше стало, объемнее. Это хорошо. Культура народа, она богатой должна быть, чтобы всем хватило. А если два-три хороших писателя будет, пусть и таких как Достоевский с Толстым, это на что же похоже? Нет, нашему народу такого мало, с нашим так нельзя.
Чека был под впечатлением. Он мало что понял, но тот разговор вспоминал еще долго, и с каждым разом все больше и больше убеждался, что было в Писателе что-то особенное, соборное.
– Говоришь че, для всех бы писал?.. И для немцев тоже?
Писатель молчал.
– Нет, для них не писал бы. Для них пусть сами пишут.
***
«Если пронюхали про позицию, все, пиши пропало».
Писатель ловко пробирался по мокрому, туманному лесу, бесшумно, плавными мягкими движениями скользя через поваленные деревья и заваленные ветками овраги. До ближайшего поселения несколько километров. Их ребята должны были обойти его с восточной стороны. От всего отряда там могло остаться всего несколько человек, а мог и вообще один. Но даже этот один должен был довести дело до конца – добраться до позиции, где остановился полк Батюшкина, в котором служил Писатель, и с точностью нарисовать схему расположения соседних деревень и позиции вражеских отрядов между ними, которые за последнюю неделю оккупировали практически весь район диаметром двадцать, а то и тридцать
