— Значит, эта женщина покончила с собой?
— Да… Тем вечером ее муж был как раз здесь. Он время от времени приходил ко мне встретиться со шлюхой из Вандома. Я давала им комнату для друзей и жарила цыпленка по-охотничьи. В тот раз они остались здесь на ночь… И в это время она отравилась. Утром Бланшен пошел к себе, а через полчаса вернулся бледный, как…
— Смерть, — прошептал я.
— Он обнаружил ее лежащей на кровати… Она казалась спящей… Жандармы прибыли вместе с врачом. Они нашли клочок бумаги на столе… Она написала: «Прощай! Жермена».
Внезапно судачащий тон, которым говорила толстуха Валентина, рассказывая об этом самоубийстве, показался мне неприличным. Я пожал ей руку.
— До завтра.
Свет из открытой двери растекался по дороге четырехугольным пятном. Толстуха-кабатчица смотрелась на нем как китайская тень. Я был уже на повороте, когда она крикнула:
— Спите спокойно, без кошмаров, месье Поль!
* * *
Возвратившись домой, я решил больше не думать о смерти мадам Бланшен. Не хотелось поддаваться впечатлениям. Какая разница, что кто-то лишил себя жизни в стенах моего жилища. Разве мы не ходим по мертвым? Все более-менее старые дома, перекрестки, улицы, пшеничные поля имеют свои трупы. Разве перегной, образованный гнилыми листьями, не питает новые ростки? Так того требует циклическое движение жизни. Смерть Жермены Бланшен привела к тому, что дом попал в мое распоряжение. Моя смерть, вероятно, освободит его для других и так далее, пока эти каменные стены не зарастут крапивой.
Я закрыл входную дверь и стал слушать тишину окрестностей. Обычно в каждом доме есть легкие шумы, он населен скрипами, потрескиванием. Этот же был совершенно немой. Я включил свет и улыбнулся знакомой мебели, картинам в стиле рококо, уродство которых меня уже не раздражало.
Поднявшись по лестнице на второй этаж, остановился на площадке. В какой комнате она умерла? В той, где я сплю? Этот вопрос превратился для меня в идею-фикс.
Я глубоко вздохнул, словно надеясь через время ощутить сладковатый запах смерти. Но наше обоняние атрофировано, и мой нос почувствовал лишь сильный запах свежего дерева.
Я лег спать, даже не пытаясь читать. Знал, что это будет бесполезно и что маленькие черные буквы начнут кишеть перед глазами как муравьи. Я стал думать о мадам Бланшен, пытаясь воссоздать в своем воображении ее лицо. Но мне это не удалось. Когда я сделал подбородок и рот и уже примеривал глаза, нижняя часть ее лица расползлась, как рисунок на запотевшем стекле. Она ускользала от меня, как очень сложная головоломка, которую невозможно разгадать. В конце концов я заснул тяжелым сном.
На следующий день была хорошая погода, но стало прохладнее. Я подумал, что небольшой огонек оздоровит помещение, и спустился в подвал, чтобы зажечь котел центрального отопления.
Здесь лежал уголь (он присутствовал в акте о продаже), куча досок, а в углу большой ящик, полный старых бумаг. Я взял несколько газет, смял их, перед тем как сунуть в черную пасть котла. Когда я занимался этой работой, к моим ногам упал комок сиреневой бумаги. Я увидел, что это письмо. Оно было написано высокими острыми буквами. Это был, без сомнения, почерк женщины. Я расправил его, чтобы прочесть, и сразу же понял, что это послание, адресованное мадам Бланшен своему мужу. Она писала:
"Мой дорогой Шарль!
Я пишу тебе, так как ты больше не обращаешь внимания на мои слова. Я хочу, чтобы ты знал: такая жизнь не может больше продолжаться. Ты не только изменяешь мне и превращаешь в посмешище, но теперь еще и бьешь. Я пишу тебе это письмо, чтобы выразить свое возмущение, чтобы крикнуть:
«Довольно!» Предупреждаю: если ты не исправишься, я потребую развод…"
Письмо обрывалось почти в конце страницы. На обратной стороне ничего не было. Я подумал, что бедная женщина, видимо, продолжила на другом листке, но, приглядевшись, заметил, что низ страницы отрезан.
Конец отчаянного послания я знал и инстинктивно дополнил его. Конечно же, Жермена Бланшен написала:
.., и уеду отсюда, даже не сказав тебе Прощай. Жермена".
Бланшен отрезал конец этого письма и отравил жену. Два последних слова спасли его от жандармов.
Я сложил письмо и положил на полку с инструментами, размышляя: не слишком ли быстро пришел к такому заключению? Еще накануне мне ничего не было известно о самоубийстве, и вот я уже превратил его в убийство, которое, не сомневаясь, приписал мужу.
Бумага в котле сразу же загорелась, осветив подвал. Я бросил сухие дрова и стал слушать, как они, разгораясь, весело потрескивают. Огонь наконец-то привнес жизнь в этот мертвый дом. Перед тем как перемешать лопатой уголь, я подождал, чтобы огонь хорошо взялся. Чем больше я думал о письме, тем больше приходил к выводу, что Бланшен убил свою жену.
Я говорил себе: «Ты пойдешь в жандармерию, чтобы узнать подробности об известном прощальном послании, а затем…» А что затем? В конце концов, меня не касалось, что мой предшественник оказался убийцей. Мораль — расплывчатое понятие. В любом случае мадам Бланшен была мертва. Если ее убил муж (а он ее убил, так как письмо, которое я только что прочитал, принадлежало не неврастеничке, а, скорее, женщине, решившей действовать), — если он ее убил, то должен был мучиться угрызениями совести. Суд людей, обвинив его в преступлении, лишь облегчит эти муки.
Отрегулировав огонь, я пошел наверх спокойным, почти расслабленным. Убийство, если оно не раскрыто, действительно пустяк. Если все проходит удачно, то это не влечет за собой никаких последствий. Хрупкость, непрочность нашего тела таковы, что смерть в той или иной форме кажется обыкновенной, почти невинной… Мадам Бланшен потеряла жизнь, потому что последняя фраза ее письма не уместилась на одной строке. Случай в виде ее почерка захотел, чтобы она отделила слово «прощай!» и чтобы это слово оказалось прямо над подписью.
Заметьте, что есть люди, которые умерли по еще более ничтожным причинам.
Глава 2
Секрет, который я открыл, не давал мне покоя. Через несколько дней я серьезно затосковал и у меня появилось желание все продать и переселиться в другое место. Если ты крепкий парень тридцати шести лет, хоть и с гипертрофией печени, но с солидным доход ом, то такую одинокую жизнь вести долго трудно.
Поэтому однажды утром, во время бритья, я внимательно стал рассматривать себя в зеркало в ванной. Я начинал походить на отшельника. На моем лице появились признаки одинокого мужчины. Они угадывались во взгляде и в уголках губ. Жесткий и эгоистический отблеск в моих глазах не говорил ни о чем хорошем, а мой рот сжимался в горькую складку.
Я заговорил сам с собой, как с другом:
— Поль, ты не можешь годами плыть по течению, словно мертвое животное, уносимое водой. Старик, тебе нужно жениться.
Эта идея всегда казалась мне смешной и немного неприличной. Я любил бывать с женщинами, но не жить с ними. Мысль, что одна из них может принадлежать только мне, ужасала меня с тех пор, как я понял, что такое семейная пара. Не объяснялось ли этим женоненавистничеством мое снисхождение к Бланшену убийце с отвислыми щеками?
Я закончил свой туалет, надел спортивный костюм и сел за пианино. Я всегда был неплохим исполнителем, нов молодости мне случалось сочинять небольшие романтические вещи. Почти час я терзал клавиатуру, закрыв крышку инструмента, поднялся, щелкнув пальцами.
Женюсь. Решено. Этому дому женщина нужна больше, чем мне, так как ему не хватает женских рук. Я присел на корточки в холле, — чтобы посоветоваться со своей обителью.
— Что будем делать? — вздохнул я.
Мне показалось, что я почувствовал вокруг себя одобрение. Мебель истосковалась без женского рукоделия, женского белья. Кухня требовала кухарку. И вялая, застоявшаяся тишина надеялась услышать легкий голос, песни.
Я стал размышлять над этой проблемой. К ней нужно было подойти осторожно. У меня были привычки холостяка, к которым беспардонно отнесется молодая женщина. Кроме того, она может захотеть иметь детей. Но самое худшее, если я в нее влюблюсь. Мне же была нужна скорее спутница, чем супруга, женщина среднего возраста, спокойная, рассудительная, с которой можно было бы спать раздельно.
Эту достойную персону я представлял очень хорошо. Я хотел, чтобы она была очень обходительной, не слишком умной, бесконечно терпеливой и оказывала мне некоторые ласки, желательнее опытные.
Такое решение наполнило меня легкостью. Мне всегда нравилось реализовывать планы. Садясь за стол у Валентины, я вполголоса напевал.
— Что это с вами? — заметила она. — Вы кажетесь сегодня чертовски довольным жизнью.
— Довольным? Нет. Скорее, удовлетворенным. Мой милый друг, сообщаю вам, что я женюсь.
Она уселась напротив меня, довольная, что услышала новость, о которой можно посудачить, и в то же время немного огорченная, поскольку теряла такого выгодного постояльца.
