– В данный момент не могу вспомнить, – извинился он, касаясь пальцами стоячего воротничка, и в который раз – хотя уже можно было привыкнуть – поразился жесткости его непрерывной кромки.
Такое признание, по всей видимости, ничуть не обескуражило дантиста.
– Десна онемела? – спросил он.
Бертон поворочал языком и сказал:
– Онемела.
Врач развернул бормашину; Бертон открыл рот.
– Благодарю вас.
Новокаин подействовал. Жужжание доносилось будто бы издалека, а боль оказалась не страшнее той, какую причиняет взрыв звезды, убийство индийского слона или – признался про себя Бертон – порка соседского мальчишки. Боль. Тут, несомненно, есть проблема. Он начал привычно рассуждать сам с собой. Творение – это результат стремления Творца создать из материи живые души. С точки зрения этики материя per se нейтральна; если придать ей форму, она будет тяготеть к добру, но в ее природе заложено соперничество. Нет двух сущностей, которые могли бы находиться в одном месте в одно и то же время. Отсюда – боль. Но наши поступки не должны диктоваться сугубо материальными побуждениями. В самом деле, весь Его земной путь доказывал тщету соперничества за преходящие ценности, верно? С другой стороны, верно и то, что существует дьявол. А дьявол нарушает стройность мироздания. При этой мысли вниманием Бертона, естественно, овладели черные птицы. Они неустанно падали с неба и с деревьев, но почему-то лишь немногие взмывали ввысь.
Дантист поменял бор. «Благодарю вас». Какие-то вещи Бертон сумел постичь. А какие-то не сумел: например, почему Он выжидал миллионы лет, пока из атома мучительно развивалась жизнь. С каким чувством Он наблюдал, как эти нелепые, упрямые твари выкарабкивались из болот и бессмысленно вымирали на долгом и тернистом пути превращения в Человека? Или взять звезды: такие далекие, просто насмешка над бесполезностью расстояний; теологи привычно рассуждают о бесконечности, но неужели она и впрямь до такой степени бесконечна? Однажды Бертон спросил своего отца, верит ли тот в чистилище. «А как же? – незамедлительно выдал отец, ткнув мундштуком в направлении пола. – Тут оно и есть, чистилище». Воспоминание о том давнем разговоре вызвало у Бертона чувство подавленности; поэтому, когда бор, пройдя сквозь броню анестезии, впился в нерв, боль приобрела видимость ответа и была встречена едва ли не с восторгом.
– Ну вот, – сказал дантист. – Будьте добры, сплюньте, пожалуйста.
Он отвел бормашину в сторону, и Бертон понял, что больше она не понадобится. Какая деликатность!
– У вас во дворе, я вижу, настоящее царство пернатых, – сказал Бертон.
– Мы их подкармливаем, – объяснил дантист, растирая амальгаму для пломбы в маленьком толстостенном тигле.
– Что это за черные птицы?
– Скворцы. Невероятно прожорливы. Вечно отнимают корм у малиновок.
Только теперь Бертон заметил, что среди ветвей мелькают комочки поменьше и пошустрее, но не такие многочисленные и не такие деловитые, как скворцы. Он стал приглядываться к одной из таких пташек, которая ни минуты не сидела без движения: она то расплывалась, словно клякса, то набухала, как почка, то поворачивалась в профиль и становилась похожей на керамический кувшинчик работы Пикассо. Благодаря этим наблюдениям его разум освободился от всяческих мыслей и не реагировал ровным счетом ни на что, даже на скрип растираемой амальгамы.
Когда Бертон очнулся, его вниманием безраздельно завладели инструменты на лотке: щипцы, зонды, боры, ватные шарики; на столике стояла небьющаяся банка с ватой и спиртовка под металлическим колпачком; на эмалированной этажерке подле его локтя ждали своего часа десятки каких-то полезных приспособлений; дальше начиналась облицованная кафелем стена, потом оконная рама, потом знакомая картина за окном – все это охватили его органы чувств на волне душевного подъема и жажды деятельности. Такое ощущение частенько накатывало на Бертона в детстве, но с годами посещало его все реже и реже. Пришлось подавить в себе желание рассмеяться и схватить что-нибудь со столика; даже улыбка, обращенная к доктору, пропала втуне, поскольку тот смотрел только на кусочек амальгамы, поддетый острием какого-то инструмента, по форме напоминающего клюшку для гольфа.
Амальгама благополучно достигла места назначения. Бертону пришло в голову, что мир, как и музыка, держится на противоборстве. Дерево растет снизу вверх, а сила тяжести давит на него сверху вниз; птица вытесняет воздух, а воздух неизбежно сжимает птицу, В голове замелькали непрошеные воспоминания: как он в раннем детстве подверг страшным пыткам резинового утенка Дональда; как играл в беседке из виноградной лозы во дворе родительского дома; как уважали в городе его отца; как выглядел залитый солнцем парк; как звучала фраза Макса Бирбома[10] насчет того, что надписанный твоей рукой конверт становится чужим, проехав в почтовой карете.
Стоматолог кашлянул. От простуды кашель совсем не такой; так может кашлянуть лишь тот, кто сделал свое дело и теперь волен прочистить горло.
– Будьте добры, прополощите, пожалуйста, и сплюньте. – Он указал на стакан, наполненный чем-то розовым.
Почему-то раньше Бертон им не воспользовался; зато теперь, набрав в рот немного жидкости (довольно приятной, но, конечно, не такой приятной, как дыхание врача), он поболтал ее во рту и выпустил в белоснежную плевательницу, стараясь не издавать одиозных звуков.
– Боюсь, вам понадобится прийти еще раза три-четыре, – сказал доктор, изучив записи в медицинской карте.
– Прекрасно.
Усики дантиста едва заметно поползли в стороны.
– Записаться можно у мисс Левистон. – Он опускал боры один за другим в гнезда соответствующей величины. – Как вы думаете, чем объясняется такое… мм… посредственное состояние ваших зубов?
Бертон задумался. Ему хотелось высказать свою признательность, благословить этого человека, но поскольку сделать это традиционным способом было бы весьма затруднительно, он решил отблагодарить доктора внимательным отношением:
– Дело, видимо, в том, что по части зубоврачебной помощи Пенсильвания отстает от других штатов.
– В самом деле? С чем же это связано?
– Трудно сказать. Насколько мне известно, самые лучшие зубы у южан. В южных штатах едят много продуктов, богатых кальцием, – то ли рыбу, то ли корнеплоды вместе с зеленью, то ли еще что-то.
– Ясно. – Дантист посторонился, чтобы Бертон мог беспрепятственно выбраться из кресла. – Ну, до встречи.
Бертон подумал, что обмениваться рукопожатием дважды за одно посещение было бы излишне. Уже в дверях он обернулся:
– Знаете, доктор… э-э…
– Меррит, – подсказал дантист.
– Я вспомнил цитату из Хукера. Правда, короткую.
– Интересно.
– «Допускаю, что мы предрасположены, способны и готовы забыть Бога; но готов ли Бог забыть нас? Наш разум переменчив; переменчив ли Его разум?»
Доктор Меррит улыбнулся. Каждый из двоих застыл в той же неуверенной позе, что и при появлении Бертона в кабинете. Теперь Бертону тоже настал черед улыбнуться. За окном малиновки вместе со скворцами выполняли маневры, больше похожие на игру.
Примечания
1
Бертон. – Имя центрального персонажа – намек на Роберта Бертона (1577–1640), английского философа-моралиста, автора знаменитого трактата «Анатомия меланхолии» (1621).
2
Льюис Клайв Стейплз (1898–1963) – английский писатель, литературный критик, теолог.
3
Барт Карл (1886–1968) – крупнейший швейцарский теолог, реформатор протестантской мысли.
4
Рассел Бертран (1872–1970) – британский философ, публицист, математик и общественный деятель.
5
Беллок Джозеф Хилери (1870–1953) – английский писатель, историк, защитник католицизма.
6
Честертон Гилберт Кит (1874–1936) – английский писатель, мыслитель, отстаивал принципы католической ортодоксии. Испытал влияние Беллока.
7
Ричард Хукер (1547 – 1600) – английский теолог и религиозный деятель Елизаветинской эпохи, теоретик англиканства.
8
Уолтон Исаак (1593–1683) – автор жизнеописания Хукера (1665).
9
Томизм (лат. Thomas – Фома) – ведущее направление Католической церкви, основанное Фомой Аквинским (1225 или 1226–1274). Основной принцип философии Фомы – гармония веры и разума. Все существующее укладывается в иерархический порядок, созданный Богом. Неотомизм – наиболее авторитетное течение современной Католической церкви. Статус официальной доктрины получил в 1879 г. после опубликования энциклики Папы Льва XIII «Aeterni patris». Неотомизм представляет собой обновленную версию томизма, усвоившего и переработавшего идеи и категории герменевтики, философской антропологии, экзистенциализма и др.
