чай императрица-мать, и шли они с Аликс дворцовыми залами и переходами так долго — хотелось наговориться всласть и насмотреться друг на друга хотелось, он усадил ее на диванчик в нише, за спиной потрескивали свечи, и неясными пятнами смотрелись дворцовые камер-лакеи в красных ливреях, он говорил ей комплименты — воздушное платье, легкое боа и такие мистические мерцающие жемчужные серьги: если долго смотреть — можно прочитать всю жизнь, до самого конца.
Она смеялась:
— И что же?
— Это так странно… — рассмеялся в ответ. — Когда-нибудь я расскажу вам…
* * *
На этом торжественном рауте стоял в толпе придворных флигель-адъютант полковник Дебольцов. Его род не числился в Рюриковичах, и только во второй части родословной книги депутатских дворянских собраний была запись о предках — «по чинам и орденам». Якоб де Больцов, унтер-офицер Гренадерской роты лейб-гвардии Преображенского полка участвовал в перевороте, возведшем на престол Елизавету, за что и был причислен к Лейб-кампании и возведен в дворянство потомственное, а за особые заслуги (бежал первым, сшибая часовых, с громким криком: «Виват Елисавет!») пожалован орденом Святого Великомученика и Победоносца Георгия четвертой степени. С тех пор захудалая фамилия купчишки из Лотарингии стала звонкой русской дворянской фамилией не из самых последних. Две тысячи душ были пожалованы в ближнем заводском Предуралье, и пошло дело, и немалое, и встали Дебольцовы прочно. Но не слишком богато. Денег, собранных на оброке, а до того — барщиной и от заводского металла, хватало на содержание доброго дома (с портиком о шести деревянных колоннах) и сыновей в лейб-гвардии Финляндском полку — традиционно. Духовным событием в семействе случилась милая песенка, сочиненная Сергеем Сергеевичем Крыловым, командиром полка: «Крутится, вертится шарф голубой…» Сначала ее дружно распевали на офицерских вечеринках, потом мелодия и незатейливые слова пошли шире, стали попросту народными, а в полку — как бы гимном местного полкового значения…
В общем — жизнь текла своим чередом, и однажды блеск фортуны озарил и младшего, Алексея. В то время он был уже капитаном и командовал второй ротой. И вот пришло распоряжение Императорской Главной квартиры: капитан Дебольцов 2-й назначается именным указом флигель-адъютантом.
С тех пор присутствие — по дежурству или просто так, по желанию — на торжествах и выходах Семьи стало для Алексея хлопотной, но вполне приятной обязанностью. Жизнь не отягчала его: содержания и того, что присылала матушка, хватало (в карты не играл и, вопреки традиции, вина до потери разума не пил), женщины — всегда случайные, мгновенные, «уроки в тишине», кои давал иногда светским красавицам или миловидным мещаночкам с окраины, — были не часты и не обременительны для души и кошелька. Гвардейская жизнь текла безмятежно. Но однажды на Ржевке, возвращаясь с Мельничного ручья после милой пирушки, в цивильном, увидел на откосе у реки два трупа в перепачканных грязью и кровью одежде, жандармов и юрких «гороховых», подошел, тела уже укладывали на носилки, и офицер из охранного произнес, щурясь: «Жидки из Думы… Судя по всему — «Союзники» их гробанули…» — «За что же?» — спросил в полном изумлении — никогда не читал газет и искренне полагал, что Государь во главе прогресса и не допустит, слухи же всякие всегда отвергал. Он был странный молодой человек…
Но ответ жандарма ошеломил:
— Вы, милейший, откуда спрыгнули? — вгляделся оценивающе. — Всякий русской, — он произнес в непривычной транскрипции, — знает: главная опасность Государю и строю нынче от жидов. Социалисты-революционеры, меньшевики, большевики, Дума е… — все одни жиды. Вы, собственно, кто?
— Флигель-адъютант Дебольцов 2-й, — и, заметив, как ошарашенно заморгал собеседник, добавил: — Вы, поручик, словечки ваши: «милейший», «собственно» — приберегите для ваших дам-с из борделя. Фамилия?
— Поручик Обрезанцев, — вытянулся, щелкнул каблуками.
— И с такой фамилией евреев ругаете… Зарубите на носу: дома, под одеялом — обзывайте кого хотите. На службе извольте вести себя прилично!
— Так точно. Но согласитесь, что засилье… евреев приобретает опасные формы! Куда ни придешь — одни… простите, они.
— А вы не пугайтесь. Поручик Обрезанцев… — и удалился, хмыкнув. Очень уж забавной показалась фамилия…
…Но с некоторых пор все более смущала его тоска, объяснения которой найти не мог. Просыпался ночью, подходил к окну и долго смотрел на Ростральные колонны вдали и мосты в тумане, и неясное беспокойство томило, и было странно.
Он поделился с братом — тот приехал с жалобой в Правительствующий сенат на отказ Сестрорецкого оружейного брать с завода сталь по причине излишка серы. «Ворюги! — орал Дебольцов-старший. — Да в наших рудах этого сульфурум отродясь не бывало!» — «А я ночами маюсь… — вздохнул младший. — Черт его знает, что такое…» Аристарх схватил за плечи, всмотрелся: «Да ты, брат, влюбился, что ли?»
И Алексей рассказал, что, обедая месяц тому в трактире у Пузырина, нашел на стуле кем-то оставленную книгу стихов, коих сроду не читал, а тут словно назло: открыл и…
И веют древними поверьями Ее упругие шелка…
Аристарх нахмурился, сел и долго молчал. Наконец поднял голову и тяжело посмотрел:
— Я всегда говорил матери, что ты плохо кончишь…
…Но как бы там ни было, с тех пор Алексей на улицах и в домах, куда бывал приглашен, бросал быстрые незаметные взгляды: он искал единственную… Но не находил, конечно. Опыта не было, не знал: когда у особи мужеского пола возникают романические позывы любви — они не могут быть удовлетворены. Дебольцов-младший решил, что все женщины одинаковы и одинаково глупы, скучны, и каждая следующая разочаровывает более предыдущей.
Вот и теперь, стоя в толпе придворных, следил он, скользя по пушистым затылкам (бритые, мужские, он привычно пропускал), за легким движением рядов, оно было подобно утреннему бризу на морском берегу, но, право же слово, — не угадывалось за этой пушистостью ровным счетом ничего…
Но в какой-то момент показалось ему (а может — привиделось?), как высокая стройная девушка в белом придворном платье плывет величественно мимо лакеев в красном, мимо колышущихся огоньков — все лакеи почему-то держали
