— Докладывайте! — приказал он Аргунову.
Андрей коротко рассказал, что произошло с ним в воздухе. С минуту все молчали, думали, соображали.
— А скажите, Андрей Николаевич, — поинтересовался директор, — падало ли давление в основной гидросистеме?
— Нет, все было в норме.
— А какова была предельная перегрузка?
— Пять и пять. Можете свериться с самописцем.
— Самописцем займутся специалисты. Сейчас мне важно знать ваше мнение.
Все с аптекарской точностью зафиксировали бортовые самописцы, установленные на самолете: и скорость, и высоту, и давление в гидросистемах, и перегрузки… Но приборы — одно, а человека все-таки не заменит ни одна ЭВМ. И вопросам, как всегда в таких случаях, не будет, казалось, конца.
Правда, сам директор завода больше ни о чем не спрашивал, сидел молча, однако слушал напряженно и внимательно. Строгие серые глаза его, будто рентгеном, прощупывали каждого. Вдруг он поднялся и торопливо вышел, словно вспомнив о чем-то.
Специалисты же все еще продолжали пытать Аргунова:
— Ну а сами-то вы как считаете, в чем дело?
— Точно не знаю. Но кажется, что-то с бустером.
Когда наконец любопытство авиаспециалистов, особенно самолетчиков, было удовлетворено, Аргунов спросил, обращаясь к начальнику летно-испытательной станции (ЛИС) Вострикову:
— Что будем делать, Семен Иванович?
— Искать причину.
— Искать-то искать, а как с полетами? Вдруг и на других машинах то же?
— Подумаем.
Неисправность обнаружили довольно быстро: в самом деле частичный отказ бустера. Проверили на других самолетах, выборочно, — та же история. Выяснилось: вся партия — брак. Ни о каких полетах и речи, разумеется, не могло быть. Вот и бездельничали испытатели вынужденно.
На замену бустеров ушла неделя. И вот уже началась другая, а ни один самолет, несмотря на заверения Вострикова, не был готов к полетам.
Аргунов однажды ушел на свой любимый холмик, прогреваемый со всех сторон солнцем. Особенно нравился ему этот холмик тем, что отсюда открывался чудесный вид на окрестные поля. Глаза отдыхали на зеленеющих заречных лугах, на синей глади воды, на неровной цепочке леса. Лес словно подпирал верхушками деревьев небо.
— Андрюха, а тебя там ищут!
Перед Аргуновым выросла нескладная фигура Феди Суматохина.
— Кто меня ищет?
— Наполеон.
— Соскучился? — усмехнулся Андрей, поднимаясь.
Начальника летно-испытательной станции Семена Ивановича Вострикова испытатели между собой звали Наполеоном — за его властный характер и маленький рост. Правда, в отличие от Наполеона Востриков носил огромные очки, сквозь которые смотрели круглые карие, навсегда встревоженные глаза.
Востриков пришел на ЛИС всего два года назад. До этого он долгое время работал на заводе, руководил сборочным цехом, дело знал основательно, так как начинал там слесарем-сборщиком, учась заочно в политехническом институте, и, как говорится, прошел путь от рабочего до командира производства. На ЛИС он так сумел организовать работу, что самолеты выходили на летные испытания строго в срок. Но уж очень крут с людьми бывал порой Востриков. Эту его струнку знал директор завода Копытин и не одобрял своего начальника цеха, хотя и сам был человеком властным, суровым, вспыльчивым.
Как-то после совещания на летно-испытательной станции, послушав, как излишне эмоционально Востриков распекал механика за то, что тот на два дня позже положенного срока выкатил на линейку из ангара самолет, Копытин сказал ему:
— А ведь время махать шашкой, кажется, прошло.
— Виноват, исправлюсь, — по-военному вытянулся перед директором Востриков, однако продолжал действовать по-старому.
Он и сейчас с раздражением набросился на своего заместителя по летной части:
— Где ты пропадаешь? Самолет уже больше часа тебя дожидается!
— Побойтесь бога, Семен Иванович, — миролюбиво возразил Аргунов, — я минут двадцать как ушел из штурманской. К тому же и небо, как видите…
Небо к обеду действительно окончательно расклеилось. Тучи нависли низко над землей, тяжелые и хмурые, насыщенные водой; отдельные космы цеплялись за крыши домов, а телевизионная вышка до половины утопала в серой туманной наволочи.
И все-таки Востриков распорядился готовить самолеты к полетам, и на летно-испытательной станции начался адов грохот — это механики гоняли двигатели, проверяя их работу на всех режимах, от малого газа до максимального, — даже в штурманской комнате, за толстенными стенами, невозможно было разговаривать — надо было кричать, чтобы тебя услышали, так как уши, казалось, были залиты свинцом, который больно давил на барабанные перепонки…
Но вот постепенно, одна за другой, затихли турбины, умолкла последняя, и наступило всеобщее облегчение, прорезались голоса людей, зазвучал смех, полилась из динамика музыка — возвращались привычные звуки, хотя в ушах еще некоторое время и стоял звон.
— Ну что вы нам скажете? — спросил Востриков девушку-синоптика, воспользовавшись затишьем.
Та, казалось, не слышала и медленно прикалывала к доске синоптическую карту, испещренную условными знаками и почти сплошь закрашенную зеленым карандашом. Потом она не спеша взяла со стола указку и обвела ею карту.
— Ничего обнадеживающего ни на сегодня, ни на завтра я вам не обещаю. Циклон.
Востриков с ненавистью посмотрел в ее большие красивые равнодушные глаза. Из синоптиков больше всех не нравилась ему эта ленивая девица, недавно пришедшая на метеостанцию из института. И дело было даже не в том, что ее прогнозы чаще всего не оправдывались, нет, его раздражала ее неповоротливость и какое-то сонное спокойствие.
— Когда должен пройти циклон?
— Это зависит от ветра. Если усилится…
— Если бы да кабы… Так и я могу погоду угадывать… А еще молодой специалист!
— Как будто от меня зависит погода! — словно ища защиты у испытателей, обернулась к ним «молодой специалист».
Те промолчали.
«Тебе можно быть спокойной, — подумал о ней Востриков, — а тут план под угрозой срыва… Сегодня уже двадцать пятое число, конец месяца… А сорвем месячный план, не с тебя, а с меня стружку снимут. Кому какое дело, что подвели бустеры, что нет погоды…»
— Запомните, — сказал он девушке-синоптику, — чтобы мне информация как часы! А вы даже не удосужились проанализировать погоду. Стыд и позор!
И он ушел, хлопнув дверью.
Через несколько минут Востриков вызвал к себе Аргунова.
Протирая очки, он заискивающе заглянул своими тревожными близорукими глазами в твердые спокойные глаза Аргунова.
