дно его Минька не видел.
Тятя нагнулся к самому свертку и стал что-то говорить.
– Матвевна, ты попроси… Попроси там, – услышал Миньке, – прости, попроси… Скажешь: детки у нас. Пусть это… Ну, сама знаешь…
Тятя выпрямился и стянул шапку для молитвы: … И не будет больше ни смерти, ни плача, ни рыданий, исчезнет бывшее, искупятся преступления, и дом примет тебя…
– …дом примет тебя, – заученно повторял Минька.
Из свёртыша гулко хрипело.
Тятя оглянулся и жестом подозвал Миньку. Когда Минька подошёл, путаясь в шубе и утопая валенками в снегу, тятя ткнул его в бок:
– Проси баушку! Скажи: попроси!
– Попроси, баушка, – послушно повторил Минька.
– Отчего так тихо? Громче!
– Попроси, баушка! – сказал Минька. Его била дрожь.
Свёртыш молчал. Из окаймленной белой снежной бахромой виднелись открытый рот и пустые невыразительные глаза.
Тут тятя поднялся, засуетился. Развернул сани, крякнул и подтолкнул к обрыву. Те не поддавались. Тогда он неловко сгорбился, уперся широко ногами в валенках и с силой двинул сани.
Те покатились нехотя, но, попавши на склон, прибавили ходу. Покатились резво и даже весело, да недолго: попали под обрыв, черканули сугроб и пропали из виду. Остались в снегу две узкие дорожки.
Тятя вытянул шею и прислушался. Минька тоже замер. Сзади них фыркала Каурка, а вдалеке хрипела какая-то птица «До-ом-мой! До-ом-мой!». В овраге было тихо.
– …ни смерти не будет, ни плача… – начал было молитву тятя.
«Трах! тах! тах!» – ответил ему лес.
Скрип, громкий и неожиданный, выскочил, прокатился по сугробам, споткнулся и свалился обратно в овраг со злобным и звонким «кри-и-ип!»
Минька задрал голову: «Гром? Зимой?»
Потом произошло странное. Минька и вздохнуть не успел, как оказался у тяти на руках, а сам тятя несся широкими прыжками прочь от оврага. Голова у Миньки болталась, но он переживал за свои валенки: вот-вот свалятся!
Через короткое время тятя, стоя в санях, хлестнул по лошади, и та вздрогнула и рванула по своим же следам обратно.
Сани подпрыгнули и понеслись.
Тут лошадь круто свернула на дорогу, сани накренились, и Миньку всего осыпало ледяным дождём. Минька не удержался, рухнул и больно ударился носом. Сани швыряло на неровной дороге.
«Выпаду! – испугался Минька. – Ой, матушка моя миленькая! Ой..!»
Он вслепую пошарил руками, ища за что уцепиться. Наконец, что-то нащупал и вцепился со всей мочи.
Тятя хлестал и хлестал Каурку, будто гнались за ними все черти мира. Каурка всхрапывала. Гулко стучали копыта. Сани скрипели. С обеих сторон летели снежные комья и били Миньку по спине.
Он решил ничего не делать, а лежать неподвижно и ждать, когда всё кончится.
«Тук-тук-тук!» – стучали Кауркины копыта в Минькиных ушах.
«Скрип-скрип-пип-ип» – вторили им сани.
«Шмяк!» – прилетел к нему на спину особо тяжёлый ком снега.
Сани болтало, будто на качелях. Миньку стало мутить.
– Матушка моя! Ой!
Но к его удаче, удары кнута стали реже. Каурка перешла на шаг, а потом и вовсе остановилась.
Сделалось тихо-тихо.
Минька подождал немного и поднялся. С трудом отцепил руки и протёр от снежной пыли глаза.
…Тятя стоял, вытянув шею и напряженно вглядываясь назад, откуда приехали. Рука поднята в напряженной готовности обрушить кнут на лошадиный круп.
Минька тоже обернулся: увидел заснеженную дорогу, два длинных следа от саней, пляшущие снежинки… Ничего страшного.
Тятя, по-видимому, тоже успокоился. Даже подмигнул Миньке. Неторопливо махнул вожжами.
«Вот так – верно, – подумал Минька. – Каурка – чужая кобыла, разве можно её кнутом..? Не можно!»
Дальше ехали смирно. И от тулупа тятьки шёл пар. От крупа и спины Каурки тоже. Минька открыл рот и дунул. Пар поднялся и из его рта.
Зимний лес был так необычен. Светлый, чистый и торжественный, как на праздник. Минька бы наслаждался, но на душе было гадко. Блеклое солнце, голое и белёсое, будто утонувшее в кадке с молоком, лениво цеплялось за стволы и ветви голых деревьев. И вроде бы солнце слепило, но вдоль дороги пошла полоса ёлок и сосен. Те росли так темно и густо, в них яркий свет тонул, лишь зло высвёркивая в промежутках.
Стая крупных птиц, испуганная санями, вспорхнула прямо из сугроба и с ворчливым «фррр» полетела в лес. Сани мерно скрипели и покачивались, тятя иногда хлопал вожжами, холодный воздух цапал за щёки.
Сани остановились у старой берёзы. Должно быть, дерево сломалось ещё летом, и толстая замшелая ветвь рухнула на землю.
Тятя слез и достал из-под сиденья топор. Он начал рубить обломившуюся ветвь на плашки, чтобы затем погрузить на волокушу. Дрова – они всегда пригодятся, – так, видимо, подумал тятя. Не пропадать же добру!
Минька спрыгнул с саней – размять ноги, к тому же сильно хотелось «по маленькому».
Минька отошёл с дороги. Он стянул большие рукавицы, но как справиться с пуговицами на шубе? Да с перевязанным крест-накрест большим платком..?
Минька возился с непослушными костяными пуговицами, как тут…
Тут он почуял, будто глядит кто-то пристально, поднял глаза – и замер.
На Миньку смотрел сверху вниз громадного размера великан. Великан закутался в снежные хлопья, раздутый, как хлебная закваска в кадке, и сугробы вокруг обступили Миньку.
– Лиходей! – охнул Минька и не узнал своего голоса.
Лиходей ростом был до неба, из его заснеженного туловища торчали руки – корявые ветки да сучья с острыми пальцами…
Минька застыл.
Сразу вспомнилось ему, как грозила баушка:
– В своём огороде репы мало? В чужой полез? Заберёт тебя лиходей за такие дела!
Это жалобщица соседка Лександровна прибегала, да разносила всем, что застукала Миньку в чужих грядках.
– Куда заберёт? – уворачивался Минька от хворостины в баушкиной руке. – Зачем?
–Утащит – узнаешь, неслух! И поделом!
Вот тот самый лиходей уставился на Миньку закрытым снегом лицом.
Тут же вспомнилось Миньке все его проделки: нынешним летом взрослые отправились в поле до вечерней зорьки, а Миньке велели присматривать за сёстрами в избе.
Жарко было, солнце пекло, как в печке от углей. Миньку и разморило. Он даже не заметил, как заснул. Проснулся он от крика. Далька ревела. Она, глупая девчонка, полезла на лавку, а с лавки возьми и упади! Да стукнись большой головой. Не доглядел стало быть, за сестрой. Далька тогда плакала горько, и шишка на лбу вспучилась.
Припомнился еще случай: сбежал Минька из избы на минуточку, да заигрался в «чёт-нечет», потом пинал с мальчишками полый пузырь из бычьих шкур. Очнулся, когда солнце садилось, а в избе сёстры неразумные одни! Тогда крепко струхнул, думал достанется на орехи, но обошлось – прибежал ранее родителей: Лёнушку с Далькой умыл-переодел, сунул обеим по куску
