хлеба. Успел.
Тем же летом он наткнулся на лесную поляну, всю красную от земляники. Собрал ягоды в холщовую суму, сделал свёрток из большого лопуха и его наполнил. Но пока шёл домой, ягоду за ягодой всю и съел… Как швырял в соседского барана камнями: тот баран был бодучий и рогами грозил. Далька того барана боялась, плакала… А однажды Минька соседке язык показал…
Да мало ли чего! Всего не упомнишь! Мысли в голове путались, а во рту стало сухо и противно.
«Не успели! Догнал! Не вывезла Каурка, – пронеслось в его голове. – Тятя!.. Тут..» – хотел предупредить он, но лишь без звука открыл рот.
Потекла по ногам в штанах тёплая струйка, а Минька и не заметил. Он был уверен, что пришёл ему конец: сию же минуту зацепит его лиходей длинной лапой-веткой за воротник чужой шубы и потащит к себе – в лиходейскую избу. А в той-то избе, ясно, не мёд! Сожрёт не варёного, косточки обгладает. Пропадёт Минька, как битый горшок, поминай как звали! Ой, матушка!
Минька зажмурился и приготовился умереть.
Тут сзади всхрапнула Каурка, прикрикнул на неё папка: – Чтоб тебя! – в ответ заверещали между деревьев глупые птахи.
Минька очнулся. Он судорожно вздохнул и осторожно шагнул в сторону, одна нога, вторая… Легко, чтобы не хрустнул снег под валенками.
Неожиданно лиходей оказался просто мохнатым кустом в снежном сугробе.
Минька выдохнул. Осторожно шагнул туда, где стоял раньше – куст снова выглядел великаном с выступающими руками-ветвями; взглянул Минька с другого боку: как есть торчит зимний куст или дерево, тянет заснеженные ветки.
С каждым шагом Минька медленно отступал, не сводя глаз с обманчивого куста. Ну, как, отвернись – а лиходей снова объявится? Так Минька пятился, пока не уперся спиной в сани.
– Ты что? – тятя складывал в сани берёзовые обрубки. – Что у тебя с носом? Ударился?.. Попадет нам от матери!
– Тять, а бабушка вернётся? – Минька не сводил глаз с коварного куста. Тот, казалось, просто спал под своим сугробом.
– Отчего не вернётся? – отозвался тятя. – Вернётся..! Духом или призраком, чтоб его!
Тогда Минька притащил к саням сосновую ветку. Выбрал крепкую, с себя высотой. Зацепил сучком к волокушам таким образом, чтоб ехала ветка вслед за санями и царапала дорогу. Аккурат поверх следа от полозьев. Ветка царапала снег иголками тонко-тонко, будто осенняя паутинка на ветвях.
«Надо бы ветку погуще – но ничё! – Минька вспомнил блёклые невыразительные глаза в свёртыше, – Сослепу попутает след».
Тятя углядел, что Минька дрожит, удивился и, не слушая возражений, укутал сына в баранью шкуру. Плотно, почти с головой. И они поехали дальше.
Под шкурой было душно; Миньке хотелось пить. Тогда Минька проделал в бараньей шкуре дырочку и стал глядеть на деревья и снежные кучи под ними.
Как уныло! Сани скрипят, покачиваются, а Минька в дырочку видит всё одно и тоже – деревья, солнце, снег, снег, снег… сугробы по самое горло … хоть бы белочка проскакала… И в штанах мокро. Каждое движение царапало ноги замершими изнутри штанами. Минька старался не шевелиться.
Он немного поплакал. Потом ещё поплакал. Но плакать на морозе было неудобно: слёзы – сначала горячие, – быстро замерзали, от чего щипало щёки. Тогда Минька, как смог, вытер лицо изнанкой шкуры и стал думать о баушке, которая спит теперь под горой, в овраге. Он вспомнил, как лежала она на санках, и ноги в обмотках торчали из свёртка и были грязны; как верёвка стягивала ей грудь; припомнился ему и глухой звук санок, катящихся под гору.
Представил он баушку, как поднимается она из сугроба, отряхивается и глядит по сторонам. А глаза её освещены изнутри жёлтым. Баушка кричит его, Миньку, тятю, матушку, соседку и, почему-то, остроносого старосту. Не дождавшись ответа, бредёт она прочь по лесу, а снег под её ногами не проваливается и следов не оставляет…
Полуживое солнце повисло на ветвях и поглядывает на баушку из-за деревьев больно и неприятно.
– До-ом-мой! До-ом-мой! – захлёбывается плачем невидимая птица.
«Чтоб тебя, глупая, – обругал её Минька. Потом вспомнил, – А скрип-то, скрип из оврага? Похоже, кто-то колотил топором по железяке… Если это не лиходей, то кто балуется?»
Минька выбрался из шкуры, приподнялся и посмотрел вокруг: ёлки, ёлки, сосны, сугробы, снег… Над тятиной спиной в тулупе клубился малый парок. Между деревьями носились птички, недовольно свистели они вслед саням, на своём языке ругали Миньку.
Молчать и думать не было сил, и Минька попросил:
– Тять! Тять, расскажи!
– Рассказать? – охотно откликнулся тот. – Отчего не рассказать?
– О катаниях!
Тяте, видно, и самому хотелось нарушить лесное безмолвие. Он стал рассказывать охотно. Какие-то слова утаскивал ветер и до Миньки они не долетали. Но ему и не надо было слышать, Минька знал эту историю по памяти – сколько раз вечерами, когда избу освещала лишь самодельная свеча в баночке, пугали детей этой страшной сказкой!
– Мы верим, – начал тятя, – если человек долго страдает от болезни в старости, то в него вселяются злые духи. После смерти духи вредят живым, могут забрать дитё или ещё кого-го… Отчего не забрать? Утащат! Поэтому важно «помочь» старику умереть до момента, пока его не одолеет болезнь и не сожрет злой дух. Надо старика отвести зимой в лес и скатить с горы в обрыв на санках, и тогда дух его с того света окажет родным: нам с тобой, матушке, сёстрам твоим, всяческую помощь и поддержку. Поэтому и баушку возвращаем в мир, где ей место…
– В мир мёртвых? – Минька знал ответ, но в груди сжалось в предчувствии. Но тятя ответил иначе:
– Мёртвых?.. Скорее, в мир живых.
– А бабушка – она какой дух? Злой? – спросил Минька.
– Отчего же злой? Не злой. Мы успели? Успели. Она жива… была. Ты видел, Минька?
Минька кивнул: свёртыш хрипел. Блёклые баушкины глаза – хоть пустые и бесцветные, – двигались и моргали.
– Тять, а лиходей?.. – вспомнил Минька снежный лесной куст-великан.
– Отчего лиходей?
– Лиходей – это тоже чья баушка? Или дедушка? Его не свезли в лес, и он умер в избе?
Тятя что-то пробормотал, но слова унёс ветер. Минька для себя решил: «Это важно! Позже распрошу».
Он вытянулся под шкурой и подтянулся к краю саней. Стянул зубами рукавицы и сунул их под живот, чтоб не выпали. Еловая ветка сначала не поддавалась, но он подергал так и сяк пальцами, она и отвалилась. Ветка осталась лежать на земле, и чёткий след от обоих полозьев снова тянулся за санями.
Минька на всякий случай позвал:
– Баушка! Ба-уш-ка! Ты добренькая!
Его шёпот
