Паркет под ногами поскрипывал, в коридорчике насыщенно пахло вином.
Отец, еще не переодевшийся после работы, в рубашке, галстуке, сидел за стеклянным столом. Густые черные волосы, темно-синие глаза, правильные черты лица, золотые часы на запястье — прекрасный образец небедствующего холостяка. Перед ним стояла тарелка с яичницей, приправленной беконом и помидорами. И уже изрядно опустевшая бутылка «Шардоне».
— Снова без шлема из центра ехала? — Александр Вениаминович поперчил яичницу и, мельком взглянув на дочь, предупредил: — Учти, я больше не стану вытаскивать тебя из ментовки! Со своими штрафами ты меня скоро разоришь!
— Ну, тогда попрощайся со сном.
— С чего бы вдруг?
— А ты сможешь спать спокойно, зная, что твою дочь в обезьяннике трахает какой-нибудь мент?
Отец изучающе взглянул на нее.
— Что-то мне подсказывает, ты была бы не против.
Она села на табуретку и поставила локти на стеклянный стол.
— Кто же отрицает! Заметь, о собственном сне я словом не обмолвилась. О твоем беспокоюсь.
Александр Вениаминович вздохнул.
— Есть будешь?
— Уайльд говорил: «При крупных неприятностях я отказываю себе во всем, кроме еды и питья». Аналогично.
Бесс встала, распахнула двойные створки холодильника, вынула поднос с суши и бутылку пива. Поймав взгляд отца, девушка пожала плечами: — «Пиво, страха усыпитель и гневной совести смиритель».
— Думается мне, нельзя смирить то, чего нет, — хмыкнул родитель, принимаясь за еду.
Они ели молча. Когда закончили, отец спросил:
— Останешься дома?
Бесс мотнула головой:
— Приму душ и сматываюсь.
— Можно подумать, твоим грязным байкерам есть разница, помылась ты или нет!
Она добродушно усмехнулась.
— «Нет ничего более негигиеничного, чем жизнь». Но ты прав, моим байкерам все равно, тем они мне и нравятся. Моюсь я для уголовников. Эти уважают чистоту.
Александр Вениаминович устало потер переносицу.
— Однажды ты нарвешься, Бесси, и даже я не смогу тебе помочь.
Девушка посмеялась и, распахнув дверь ванной, процитировала: — «Люди наказываются сильнее всего за свои добродетели». Коих у меня нет. Так что не беспокойся.
Она быстро приняла душ, надела сапоги и сорвала с вешалки косуху из грубой кожи.
На улице стемнело и стало заметно холоднее. Девушка выехала на своем «Харлее» из арки и помчалась по Балтийской в сторону негорящих фонарей.
Проезжая мимо дома за высоким забором с колючей проволокой, Бесс вспомнила придурка, которого сбила на днях, и ее охватил гнев. Она крепче стиснула руль.
«Наверняка был пьян, урод», — подумала она, косо глядя на огромный дом, где в квадратной башне тускло горел свет.
Промчавшись по узкому Михайловскому переулку, Бесс повернула на улицу Швецова и вскоре остановилась возле грязно-желтого четырехэтажного дома. Он располагался вдоль Охотничьего переулка, окна выходили на крупный перекресток, а с другой стороны двери парадных смотрели на соседнее здание Петровского колледжа.
Перед входом в прямоугольный дворик, закрытый с одной стороны колледжа железным забором, с другой — зданием из красного кирпича, стояла коричнево-синяя скамейка. На старых рейках засохли скукоженные листочки. Тут возвышались высокие могучие деревья еще с зеленой листвой.
Девушка въехала во двор и оставила мотоцикл за полуразрушенной стенкой помойки и вошла в третью — последнюю парадную. По темной узкой лестнице взбежала на четвертый этаж и позвонилась в квартиру. Железную дверь открыла девица в халате и тапочках, с опухшими веками, красным лицом и всклоченными волосами.
— A-а ты-ы, — все, что вымолвила та сухими потрескавшимися губами, отступая в коридор.
Играла музыка, из глубины квартиры доносился хрипловатый голос:
«…За Ростовскую братву-у,за верность делу своему-у,за всех, кто шел по лагеря-ям,сегодня здесь, а завтра та-ам…мы опрокинем стаканы-ы,пусть будут полными они-и…»[2]
Бес вошла, сняла верхнюю одежду и проскользнула в комнату, откуда слышались голоса и тихий звон рюмок.
Вокруг накрытого стола сидели четверо мужчин и уже изрядно пьяная девушка.
Мужчина лет тридцати пяти, голый по пояс, с торсом в татуировках, поднялся и двинулся навстречу гостье. Светловолосый, коротко стриженный, с двухдневной щетиной, сероглазый — он приобнял девушку за талию, приглашая на танец.
Из музыкального центра медленно лилась песня:
«…там по периметру горят фонари и одинокая гитара поет,туда зимой не прилетят снегири — там воронье…»[3]
Двигаясь в такт мелодии, Бесс скользнула ладонями по широкой спине в наколках. С ним она познакомилась около года назад, когда Владимир во второй раз вышел из тюрьмы. Первый свой срок — три года — он отмотал по малолетке за поножовщину. Во второй раз сидел семь за непреднамеренное убийство собутыльника в баре.
Вовка, не увлекайся, — захохотал один из его корешей, — ты нам сегодня еще нужен!
Мужчина не обратил внимания, потянулся к уху девушки, прошептав:
— Как хорошо, детка, что ты пришла.
Она подставила ему губы:
— Так не заставляй меня пожалеть…
* * *
Он шел по набережной вдоль каменных парапетов, за которыми простиралась темная Нева. На противоположном берегу за все еще зелеными деревьями виднелся Исаакиевский собор. Моросил дождь, небо было затянуто сине-серыми разводами туч. Молодой человек внимательно смотрел на другую сторону дороги, скользя взглядом изумрудных глаз по желтым и оранжевым зданиям. Он выискивал среди спешащих с учебы студентов тонкую гибкую фигуру в черном, но не находил. По тротуару, прячась под зонтами, шли все не те…
Вильям медленно втянул в себя по-вечернему холодный и сырой воздух. Наступил вторник, и дикое правило «Не знакомлюсь по понедельникам», как он полагал, сегодня не работало. А ему еще никогда не хотелось так сильно с кем-то познакомиться, особенно с человеком — человеком, который сбил его мотоциклом и отпинал ногами, обозвав при этом сволочью. Конечно, была Катя. Но к ней он испытывал совсем другие чувства, ее он мечтал любить, оберегать, носить на руках, дарить счастье…
Впрочем, все это было как будто давно и оказалось неправдой.
А сейчас ему впервые хотелось убить. По-настоящему, жестоко, безжалостно разорвать как хищнику добычу.
В мысли то и дело врывалась музыка, звучавшая где- то вдалеке, зло пели на немецком. Сам того не желая, Вильям стал прислушиваться.
