Я снова посмотрела на часы и зафиксировала время, когда мы расстались. Может быть, он намеревался примкнуть к прочим членам своей группы? Кловис мог провести день сам по себе, такое с ним случалось, но весьма редко: стадное чувство у него было очень развито даже для шимпанзе. Я наблюдала за ним три часа, за это время он не сделал почти ничего примечательного или незаурядного, но и это, разумеется, стоило записать. Я встала, потянулась и направилась к мулембе, чтобы исследовать фекалии Кловиса. Я достала из сумки маленькую баночку для образцов и прутиком собрала туда немного кала. Это будет моим подарком Хаузеру.
Потом я двинулась по тропинке в сторону лагеря. Большинство из них в этой части леса недавно расчистили, и идти было легко. У основных развилок к деревьям были прибиты таблички и стрелки — указатели направления, они помогали не заблудиться. Эта часть заповедника, расположенная к югу от речки была освоена куда хуже, чем зона основных исследований — северная территория.
Я шла ровным размеренным шагом — я не слишком спешила прийти обратно и, кроме того, в меру устала. Невыносимая послеполуденная жара пошла на убыль, солнце освещало только верхние ветви деревьев, в подлеске стояла дымка и густая тень. Я всегда получала удовольствие от этой дороги домой в конце рабочего дня, укромные тропинки в лесу нравились мне больше просторов саванны: мне лучше быть чем-нибудь защищенной, нежели открытой для глаз. Мне была приятна близость растений, то, как кусты и ветви деревьев задевали меня при ходьбе, как затхло пахли гниющие листья, как лился процеженный сквозь листву, мягкий, рассеянный свет.
На ходу я достала сигарету. Она была местная, марки «Таскер», крепкая и сладковатая. Поднося к ней огонь и делая первую затяжку, я подумала о Джоне Клиавотере, моем бывшем муже. Вот самое явное, что осталось у меня после нашего короткого брака — дурная привычка. Были, конечно, и другие последствия, но их труднее заметить невооруженным глазом.
Джоао дожидался меня примерно в миле от лагеря. Он сидел на бревне и ковырял старую ссадину у себя на колене. Вид у него был усталый, он плохо выглядел. Кожа у Джоао очень черная, почти темно-фиолетовая. Верхняя губа у него длинная, поэтому выражение лица всегда серьезное и печальное. Заметив меня, он встал. Мы обменялись приветствиями, я предложила ему сигарету, он взял ее и бережно спрятал в холщовую сумку.
— Видели что-нибудь? — спросила я.
— По-моему, по-моему, я видел Лена. Она теперь очень большая. — Он вытянул руки, очерчивая в воздухе огромный живот. — Сейчас она родить уже скоро. Но потом она убежала.
Он дал мне свои полевые записи, я по дороге в лагерь рассказала ему, как провела целый день с Кловисом и ничего не случилось. Джоао был моим постоянным ассистентом в поле. Это худой, жилистый, выносливый, исполнительный и надежный человек, ему за сорок. Мы с ним обучали работе наблюдателя его младшего сына, Алду, но Алда сегодня был в городе, пытался утрясти какие-то проблемы, связанные с призывом на военную службу. Я спросила, как у Алды дела.
— Я думаю, он вернется завтра, — ответил Джоао. — Говорят, война скоро кончать и больше новых солдат не надо.
— Будем надеяться.
Мы немного поговорили о планах на следующий день. Вскоре мы дошли до маленькой речки, которую — по-моему, это была причуда Маллабара — в лагере окрестили Дунаем. Она начиналась высоко на влажных лугах в восточной части нагорья и, образуя череду озер и водопадов, спускалась через нашу часть Семиранс Форест в длинную глубокую долину, где текла уже медленнее, набирала ширину и впадала в крупную реку Кабул там, где начиналась прибрежная низменность, то есть в ста пятидесяти милях от нас.
К северу от Дуная лес редел, и дорога в лагерь пролегала через то, что в этой части Африки называется «пятнистая саванна»: трава и низкорослый кустарник, среди которых попадались островки деревьев и маленькие группки пальм. Лагерь находился на своем нынешнем месте уже более двадцати лет; когда он стал стационарным, большинство помещений на его территории перестроили, придав им более капитальный характер. Брезент уступил место дереву и рифленому железу, а они, в свою очередь, — силикатным кирпичам. Все жилища и служебные постройки находились на большом расстоянии друг от друга, располагаясь по обе стороны грунтовой дороги, которая именовалась Главной улицей. Однако первым знаком присутствия человека, на который вы натыкались, приближаясь к лагерю со стороны Дуная, была большая расчищенная площадка размером примерно с три теннисных корта, посреди которой красовалась низкая, высотой меньше чем в половину человеческого роста, бетонная конструкция с четырьмя деревянными дверцами на одной стороне. Она напоминала клетку или, как я часто говорила себе, что-то вроде уборной или дезкамеры, но на самом деле это была краса и гордость проекта: Искусственная Зона Кормления. На ней никого не было, когда мы с Джоао проходили мимо, но мне показалось, что в одном из укрытий (сооруженные из пальмовых листьев, они располагались по краям площадки) засел кто-то, может быть, сам Маллабар. Задерживаться мы не стали.
По-настоящему лагерь начинался на стыке лесной тропы, которая вела на юг, к Дунаю, и Главной улицы, которая на самом деле была расширенным продолжением дороги в Сангви, ближайшую к лагерю деревню; там жил Джоао, как и большинство наших ассистентов и наблюдателей. На развилке мы остановились, договорились встретиться завтра в 6.00 и распрощались. Джоао сказал, что приведет с собой Алду, если тот вовремя вернется из города. И мы разошлись в разные стороны.
Я лениво побрела через весь лагерь к своей хибарке. Слева от меня, разбросанные среди нимов, пальм и окруженные живыми изгородями из мощных кустов гибискуса, располагались главные здания нашего комплекса: гараж и мастерские, бунгало Маллабара, столовая, кухня и складские шалаши, а за ними — барак для переписчиков, где сейчас никто не жил. Справа, в отдалении, сквозь кривую черную изгородь я видела конусообразные соломенные крыши хижин для поваров и прислуживавших нам мальчиков.
Потом я миновала огромную хаганию, которая господствовала над центральной частью лагеря и от которой произошло его название: grosso arvore[1]. Исследовательский центр Гроссо Арборе.
На другой стороне тропы, напротив столовой, располагалась лаборатория Хаузера, а за ней — жестяной домик, где жили он и Тоширо. Тридцатью ярдами дальше находилось бунгало Вайлей, не такое большое, как у Маллабара, но более уютное, утопавшее в жасмине и бугенвилеях. И, наконец, на северной оконечности лагеря стояла моя хибарка. На самом деле хибаркой ее называть неправильно: это была какая-то помесь палатки и жестяного домика, странное сооружение с брезентовыми стенами и крышей из гофрированного железа Я полагаю, что получила его вполне закономерно, по принципу «новичку — самое непрочное жилье», но оно мне скорее нравилось, и мне было безразлично, что оно говорит о моем здешнем статусе. На самом деле Малабар предлагал мне перебраться в барак для переписи, но я отказалась: предпочла свою нелепую гибридную палатку и положение на краю лагеря.
Итак, я вошла в свой дом. Лайсеу (так звали мальчика, который следил у меня за чистотой) в мое отсутствие сделал уборку. Из старой канистры, стоявшей в углу, я налила несколько кувшинов воды в жестяной таз, стоявший на подставке, сняла ковбойку и лифчик и до пояса вымыла шерстяной мочалкой свое грязное, потное тело. Потом вытерлась, натянула на себя тенниску. Я подумала, не отправиться ли в уборную (над вырытой в земле ямой стояло что-то вроде сторожевой будки из пальмовых листьев), но решила, что с этим можно подождать.
Я легла на раскладушку, закрыла глаза и, как всегда, когда возвращалась домой в конце дня, постаралась призвать к порядку свои чувства. Я так организовала свой день и работу, чтобы подолгу не оставаться в одиночестве и без дела, но начало вечера, с его молочно-оранжевым светом, первыми летучими мышами, которые парили или метались среди деревьев, и сверчками, чьи пробные «цвирк-цвирк» возвещали наступление сумерек, — это время суток всегда влекло за собой знакомую меланхолию и cafard[2], а в моем случае — вызывало нестерпимую жалость к себе самой. Я заставила себя сесть, сделала несколько глубоких вдохов, собравшись с силами, яростно отогнала от себя имя «Джон Клиавотер» и пошла за маленький рабочий стол, вернее, столешницу с ящиком, укрепленную на козлах. За столом я налила себе в стакан шотландского виски и заполнила полевой журнал.
Мой письменный стол стоял у окна палатки, которое затягивалось сеткой, но я свернула ее, чтобы палатку продувало как можно лучше. Из окна открывался вид на жилище Хаузера и Тоширо, расположенное ярдах в восьмидесяти от моего, на их уборную, похожую на плетеную сторожевую будку, и на деревянную душевую кабинку, которую Хаузер лично соорудил под красным жасмином. Конструкция была элементарная: вода на головку душа подавалась из нефтяной цистерны, расположенной высоко на жасминовом дереве, напор регулировался натяжным краном. Единственным трудоемким делом было наполнение цистерны, ведра с водой приходилось втаскивать наверх, взбираясь по стремянке, но эту работу Хаузер охотно предоставлял своему мальчику Фиделю.
