— Тогда не кажется ли тебе, о великолепный, что надлежащее место для гребцов и морских воинов — триеры, в то время как надлежащее место для гоплитов — транспорты?
Удовлетворенный своим решением задачи, Сократ направился к транспортам. Алкивиад посмотрел ему вслед. Мгновением позже он покачал головой и засмеялся снова.
* * *
Как только несколько афинских воинов проникли в Катану, взломав плохо сооруженные ворота, среди местных сторонников Сиракуз тут же началась паника, и они побежали к югу — по направлению к столь любимому им городу. Это обрадовало Алкивиада, ибо окажи сицилийский полис серьезное сопротивление, афиняне так просто бы его не взяли. «Смелость," — снова подумал он. — «Смелость всегда и везде.» Покинутый сиракузофилами, Катана немедленно открыла свои ворота афинскому экспедиционному войску.
Этот полис находился примерно в двух третях пути от Мессаны на северном конце Сицилии до Сиракуз. На северо–западе горизонт застилала гора Этна — огромный конус, поднимавшийся в небеса. Хотя уже подходила к концу весна, снег до сих пор покрывал верхние склоны вулкана. Там и сям из жерла вулкана и прочих отверстий выбивался дым. Бывало, оттуда вытекала лава. Когда она текла в неправильном направлении, то разрушала поля, оливковые рощи и виноградники катанцев. А если б она потекла в самом неправильном направлении, то разрушила бы весь город.
Алкивиад и сам ощущал себя вулканом после очередной схватки с Никием. Афиняне послали Никия вместе с экспедицией, чтобы он послужил своеобразным якорем для Алкивиада. Он знал об этом — знал и терпеть не мог создавшегося положения. Не то чтоб он ненавидел самого Никия — нет, он просто находил его смешным, да и просто ненужным. Никий был старше его на двадцать лет, хотя иногда эти двадцать лет казались целой тысячей.
Никий колебался, волновался и терзался в сомнениях. Алкивиад шел напрямик. Никий почитал богов с непомерной благочестивостью, и никогда ничего не предпринимал, не убедившись в наличии добрых знаков. Алкивиад же богов высмеивал, а то и просто игнорировал. Никий был против этой экспедиции в Сицилию. Алкивиад был именно тем человеком, который ее задумал.
— Нам очень повезло, что мы взяли эту крепость, — ворчал Никий. Он продолжал теребить свою бороду, как будто в ней водились вши. Насколько Алкивиад мог судить, это было отнюдь не исключено.
— Да, мой дорогой, — говорил Алкивиад самым терпеливым тоном, на какой только был способен. — Нам сопутствует удача. Нам не мешало бы — нам следует — это использовать. Спроси Ламаха. Он скажет тебе то же самое. — Ламах также был одним из руководителей войска. Алкивиад его не презирал. Он не был достоин презрения. Он был просто… скучен.
— Меня не волнует, что думает Ламах, — раздраженно отвечал Никий. — Я думаю, что нам следует поблагодарить богов за то, что до сих пор они хранили нас от напастей. Нам следует их поблагодарить, и потом отправиться домой.
— И чтобы вся Эллада смеялась над Афинами? — «И чтобы вся Эллада смеялась надо мной?» — Ну уж нет!
— Мы не можем сделать того, для чего мы пришли в Сицилию, — продолжал настаивать Никий.
— Именно ты сказал Собранию, что нам нужно такое огромное войско. И вот оно у нас есть, но ты по–прежнему недоволен?
— Мне и во сне не могло присниться, что у них помутится рассудок, и они действительно пошлют так много воинов.
Алкивиад его так и не ударил. Мог бы и ударить, но разговор был прерван. Снаружи послышался шум, и оба спорщика выбежали из палатки Алкивиада.
— Что такое? — спросил Алкивиад подбежавшего к нему воина. — На битву с нами идет сиракузский флот? — Пару недель назад этот флот по–прежнему находился в своей гавани — так, во всяком случае, установила афинская разведывательная флотилия. Может быть, сиракузяне надеялись застать афинские триеры врасплох на берегу и сжечь — или привести в негодность как‑нибудь иначе. В этом случае врага ждал неприятный сюрприз.
Но афинянин покачал головой.
— Это не мерзкие сиракузяне, — ответил он. — Это «Саламиния». Она только что прибыла сюда в гавань.
-- «Саламиния»? — одновременно спросили Алкивиад и Никий, оба одинаково пораженные. «Саламиния» была официальной триерой афинского государства, и никогда не уплывала далеко от дома, ну разве что по очень важному делу. Тем не менее, посмотрев в направлении гавани, Алкивиад без труда разглядел, как команда триеры вытаскивает ее из моря на желтый песок пляжа. — Что она тут делает? — спросил он.
Никий посмотрел на него с выражением лица, в равной степени выражавшим ненависть и насмешку.
— Держу пари, что я знаю, — сказал он. — Держу пари, что нашелся человек, который сказал афинским гражданам правду, поведав им о том, как были осквернены все гермы в полисе.
— Я тут был ни при чем, — сказал Алкивиад. Он говорил это уже неоднократно — с тех самый пор, как произошли эти надругательства. — И кроме того, — добавил он, — здесь, в Сицилии, афинских граждан немногим меньше, чем в полисе.
— Таким способом тебе не увернуться, — сказал Никий. — Ты напоминаешь мне своего дорогого учителя Сократа, который использует неверную логику, дабы расправиться с верной.
Алкивиад уставился на него так, как если бы Никий был червяком, которого он только что раздавил подошвой своей сандалии:
— То, что ты говоришь о Сократе, было бы ложью, даже если б ты придумал эту фразу сам. Но ты взял ее из «Облаков» Аристофана, и прокаркал словно ворон, которого обучили говорить слова, но не обучили понимать их смысл.
Щеки Никия покраснели подобно железу на наковальне, по которому долго бил молот. Алкивиад побил бы его с удовольствием. Вместо этого, однако, он презрительно повернулся к Никию спиной. Но это снова направило его взгляд на «Саламинию». Там, на берегу, некоторые афиняне указывали на холм, на котором он стоял. Двое человек, чьи золотые венки указывали на официальность их миссии, двинулись по направлению к Алкивиаду.
Он быстро пошел им навстречу. Таков был его стиль — всегда и везде. Он хотел сам вершить события, а не ждать, пока они свершатся с ним. За Алкивиадом последовал Никий.
— Приветствую вас, друзья! — воскликнул Алкивиад, ощущая на языке вкус лжи. — Вы ищете меня? Я здесь.
— Алкивиад, сын Клиния? — формальным тоном спросил один из новоприбывших.
— Ты знаешь, как меня зовут, Гераклид, — сказал Алкивиад. — Чего ты хочешь?
— Я думаю, сын Клиния, что ты знаешь, чего я хочу, — ответил Гераклид. — Афинский народ приказывает тебе возвращаться в полис и защищать себя против серьезных обвинений, выдвинутых против тебя.
Все больше и больше гоплитов и гребцов собирались вокруг Алкивиада и людей, только что прибывших из Афин. Это был военный лагерь, а не мирный город — многие из воинов держали копья или носили на поясе мечи. Посмотрев на них, Алкивиад улыбнулся, ибо он знал, что они на его стороне. Он спросил громким голосом:
— Я арестован?
Гераклид и его увенчанный товарищ облизали свои пересохшие губы. После сказанного Алкивиадом слова воины заворчали и закачали копьями, а некоторые из них обнажили мечи. Собравшись с духом, Гераклид ответил:
— Нет, ты не арестован. Но тебе приказано защищать себя, как я уже сказал. Как может человек, против которого выдвинуты такие обвинения, занимать такую высокую общественную должность?
— Да, в самом деле, как? — пробормотал Никий.
И снова Алкивиад бросил в его сторону взгляд, полный презрения. После чего он о Никии забыл. В настоящий момент Гераклид и его товарищ заслуживали большего внимания. Как, впрочем, и воины с моряками — собственно, они‑то заслуживали внимания еще большего. Улыбнувшись и издевательски кивнув, Алкивиад сказал:
— А как кто бы то ни было может занимать высокую общественную должность, если любой лживый глупец может измыслить подобные обвинения и выдвинуть их против него?
— Это верно, — прорычал один из гоплитов прямо в ухо Гераклиду. Он был большим, мускулистым силачом с окладистой черной бородой — так обычно выглядели борцы или панкратисты. Алкивиаду бы очень не хотелось, чтобы такой человек рычал ему в ухо, да еще при этом сжимал копье до побеления костяшек пальцев.
Судя по непроизвольному шагу назад, Гераклиду это также пришлось не по вкусу. Дрожащим голосом он сказал:
— Значит, ты обвинения отрицаешь?
— Конечно, отрицаю, — сказал Алкивиад. Краем глаза он заметил Сократа, который пробивался вперед через собравшуюся толпу. Многие пробивались вперед, но Сократу, несмотря на его годы, это удавалось лучше других. Может быть, ему помогало написанное на его лице живое любопытство. А может, и нет — таким любопытным он казался почти всегда. Но теперь придется подождать и Сократу. Алкивиад продолжил: — Я утверждаю, что все эти обвинения — сплошная ложь, придуманная собаками, которые сами ни на что великое не способны, а потому готовы растерзать тех, кто способен.
