В какой-то момент я предложил выпить кофе. Она поднялась с той непринужденностью, с какой вообще вела себя в моем доме, и сказала, указав на гипс, что сама все приготовит, если я покажу, где что стоит. Тут она заметила, что Клостер непрерывно пил кофе (правда, назвала своего патрона не по фамилии, а по имени, и я задался вопросом, насколько они близки), и первое указание, которое он ей дал, касалось его приготовления. В первый день я больше ничего не стал спрашивать о Клостере, поскольку был так заинтригован, что решил потерпеть, пока мы познакомимся поближе. Зато, занимаясь поисками чашек и блюдец, Лусиана рассказала почти все, что мне вообще удалось о ней узнать. Она действительно училась в университете, на первом курсе. Поступила на биологический, но, возможно, после изучения обязательных предметов сменит специальность. Есть папа, мама, старший брат — студент последнего курса медицинского факультета, младшая сестренка семи лет, о которой она упомянула с какой-то непонятной улыбкой, мол, надоеда, но очень забавная. Бабушка, уже несколько лет живущая в доме для престарелых. Упомянутый мимоходом жених без имени, с которым она начала встречаться год назад. Что у нее было с этим женихом? Я пару раз довольно цинично пошутил, и она рассмеялась, из чего я сделал вывод, что было всё. Раньше она занималась танцами, но после поступления в университет перестала. Тем не менее у нее сохранилась хорошая осанка, а, когда она стояла прямо, ноги непроизвольно занимали первую позицию. Один раз по студенческому обмену съездила в Англию — получила стипендию в своем колледже, где преподавание велось на двух языках. Ну что ж, подумал я, милая, достойная дочь своих родителей, образованная и воспитанная, образцовая представительница аргентинского среднего класса, начавшая работать гораздо раньше своих подруг. Я спросил себя, но не ее, в чем тут дело, хотя, возможно, это было лишь признаком взрослости и независимости, к которой она, судя по всему, стремилась. Во всяком случае, в тех небольших деньгах, о которых мы договорились, Лусиана точно не нуждалась: она была бронзовой после долгого лета, проведенного на море, в Вилья-Хесель, где у родителей был свой дом, а ее сумочка наверняка стоила дороже моего дряхлого компьютера.
Я подиктовал еще пару часов, и она лишь раз выдала свою усталость: во время очередной паузы наклонила голову сначала в одну сторону, потом в другую, и ее прелестная шейка сухо хрустнула. Когда время работы закончилось, она встала, собрала и вымыла чашки, оставив их на раковине, на прощание коротко поцеловала меня в щеку и ушла.
Так и повелось: мимолетный поцелуй при встрече, брошенная на диван сумочка, два часа диктовки, кофе, быстрый веселый разговор в тесноте кухни, еще два часа диктовки, в какой-то момент обязательный наклон головы вправо-влево — движение, вызванное усталостью, но соблазнительное, — и сухой хруст позвонков. Со временем я изучил ее одежду, разные выражения лица, порой слегка заспанного, заколки в непослушных волосах, тайнопись макияжа. В один из таких обычных дней я спросил ее о Клостере, хотя теперь она интересовала меня гораздо больше, чем он, тоже казалась совершенной во всех отношениях, и я придумывал всякие невероятные способы, чтобы оставить ее у себя. Однако Клостер, насколько я мог понять, в качестве работодателя также был само совершенство. Он учитывал расписание ее экзаменов, да и платил в два раза больше, чем я, и она не преминула тактично мне об этом сообщить. «Но что он за человек, этот таинственный мистер К.?» — настаивал я. «А что именно ты хочешь узнать?» — растерянно спросила она. Естественно, я хотел узнать всё. Разве ей неизвестно, что писатели — профессиональные сплетники? «Друзей у него нет, — объяснил я, — он не дает интервью, а его фотографии уже давно исчезли с обложек его книг». Казалось, это ее удивило. Конечно, она несколько раз слышала, как он отказывался от встреч с журналистами, но вряд ли он что-то скрывает. Ему немного больше сорока, он высокий, худой, в молодости был пловцом на длинные дистанции, в его кабинете хранятся фотографии, медали и кубки той поры, и он до сих пор иногда допоздна плавает в бассейне какого-то клуба неподалеку от дома.
Она очень осторожно подбирала слова, стараясь быть нейтральной, но, может быть, он все-таки кажется ей интересным? Высокий, худой, с мощной спиной пловца, прикинул я и напрямик спросил, привлекательный ли он мужчина. Лусиана засмеялась, словно уже думала об этом и для себя решила, что нет, а потом с оттенком возмущения добавила, что он ей в отцы годится. Кроме того, сказала она, он очень серьезный. Они работали каждый день по четыре часа без перерыва. У него красивая четырехлетняя дочка, которая дарила Лусиане рисунки и хотела сделать ее своей сестрой. Пока они работали, девочка играла одна в комнате рядом с кабинетом, расположенным на первом этаже. Жена никогда туда не приходила, что казалось ей немного странным, да и вообще Лусиана видела ее всего-то пару раз. Иногда она что-то кричала дочери или звала ее сверху. Возможно, у нее депрессия или какая-то другая болезнь, во всяком случае, значительную часть дня она, видимо, проводила в постели. Дочкой занимался в основном отец, поэтому работу всегда заканчивали так, чтобы он успел сходить с ней в парк. А как они работали? Он тоже диктовал ей по утрам, но в отличие от меня часто надолго замолкал. А еще все время ходил по комнате, словно по клетке: то в один угол, то в другой, то встанет у нее за спиной, и без конца пил кофе, о чем она мне уже говорила. За день они делали не более полстраницы. Он исправлял каждое слово, заставляя ее по нескольку раз перечитывать одну и ту же фразу. А что он писал? Новый роман? И на какую же тему? Да, это был роман об убийствах на религиозной почве, по крайней мере, она так поняла из того, что успела напечатать. Она даже взяла у своего отца Библию с комментариями, чтобы он мог сравнить какой-то перевод. «А что он сам думал о себе?» «Что ты имеешь в виду?» — спросила она. «Считал ли он себя лучше всех?» Она ненадолго задумалась, словно пыталась вспомнить брошенное невзначай слово или замечание. Ей кажется, он никогда не говорил о своих книгах, но однажды, когда они в десятый раз вернулись к какой-то фразе, сказал, что писатель должен быть одновременно и навозным жуком, и Богом.
Заплатив ей в конце первой недели оговоренную сумму, я поразился тому, какой интерес в ней пробуждают деньги, как тщательно она их пересчитывает, с каким удовлетворением и как аккуратно прячет. Это открытие вкупе с ранее сделанным ею замечанием о том, сколько платил ей Клостер, заставило меня прийти к неожиданному и несколько тревожному выводу: деньги для прекрасной Лусианы имеют большое значение.
Что произошло потом? Кое-что произошло… Вдруг в разгар марта вернулось лето, дни стояли очень жаркие, и Лусиана сменила блузки на короткие маечки, оставлявшие открытыми не только плечи, но и часть спины и живота. Когда она наклонялась к экрану, я видел мягкий изгиб позвоночника, а в ложбинке, между майкой и брюками, — завиток светло-каштановых, почти русых волосков, которые спускались ниже, к соблазнительному треугольничку трусиков. Делала ли она это нарочно? Конечно нет. Все оставалось вполне невинным, и мы по-прежнему смотрели друг на друга невинными глазами и в тесноте кухни по-прежнему старательно избегали случайных прикосновений. Но в любом случае это было новое и весьма приятное развитие событий.
В один из таких жарких дней, склонившись над ней, чтобы прочитать на экране какую-то фразу, я без всякой задней мысли положил левую руку на спинку стула, а она, до этого сидевшая прямо, почему-то слегка откинулась назад, так что ее плечо мягко прижало мои пальцы. Ни она, ни я не отодвинулись, чтобы прервать это первое прикосновение — робкое, но продолжительное, — поэтому до первого перерыва я неподвижно стоял около нее, пальцами ощущая, словно некий прерывистый сигнал, пульсацию ее крови и жар ее кожи, струящийся от шеи к плечам. Пару дней спустя я начал диктовать первую в моем романе по-настоящему эротическую сцену. Когда мы закончили, я попросил ее вслух прочитать этот кусок, заменил одни слова на другие, более грубые, и попросил прочитать еще раз. Она отнеслась к моей просьбе с обычным спокойствием, и в ее голосе, даже в самых откровенных местах, не чувствовалось ни малейшего смущения, однако кое-какая напряженность между нами все-таки возникла. Чтобы как-то выйти из положения, я сказал, что Клостер наверняка не диктовал ей ничего подобного. Она взглянула на меня безмятежно и чуть иронически и ответила, что Клостер диктовал ей вещи и похуже. Однако это «похуже» прозвучало так, словно на самом деле она считала их несравненно лучше. На губах ее застыла слабая улыбка, будто она вспоминала что-то, и я воспринял это как вызов. Диктуя, я терпеливо ждал, пока она наклонит голову вправо-влево, и когда наконец услышал сухой хруст, скользнул рукой ей под волосы, в ложбинку между позвонками, и слегка надавил на них. Если раньше я всеми силами старался до нее не дотрагиваться, то теперь дотронулся весьма решительно, хотя и попытался представить свое движение как непреднамеренное. Думаю, она была поражена, да я и сам себе удивлялся. Она убрала пальцы с клавиатуры и замерла, едва дыша и не поворачивая головы, так что я не мог понять, ждет ли она чего-то еще или недовольна случившимся.
