Эндрю Клейвен
Час зверя
Часть первая
НИЧЬЯ ДЕВУШКА
Куда иду? И сам не знаю.
Не все ль равно, куда идти.
А. А. МилнНэнси Кинсед
Скверный выдался день. Нэнси поняла это еще раньше, чем начались неприятности.
Прежде всего, она отвратительно себя чувствовала. Слабая, размякшая, словно только что после гриппа. Поезд, покачиваясь, громыхал по подземке, и в голове Нэн тоже что-то покачивалось и колыхалось в такт поезду. Час пик. Понедельник, 8.45. Ни одного свободного сиденья. Пассажиры, плотно притиснутые друг к другу, налегают изнутри на двери. Где-то в самой середке сдавлена Нэн. Стиснула покрепче сумку под мышкой, свободной рукой ухватилась за металлический поручень. Серые плечи, черные лица, напомаженные рты — все слишком близко, вплотную. Человеческие запахи, пронзительно-свежий одеколон, разнообразные духи, шампунь, и пот, и приторно-сладкий дезодорант. Запахи перемешивались в ноздрях, затуманивали мысли. Вагон мотало из стороны в сторону. Чужие тела напирали со всех сторон.
«Ох, — вздыхала Нэн, — то ли еще будет».
Станция Принс-стрит. Длинные желтоватые стены. Двери раздвинулись. Толпа, поджидавшая на платформе, врезалась в толпу в электричке. Сквозь гул голосов Нэн различила слабый отзвук джаза и, вытянув голову, разглядела на станции оркестрик. Белый солист, раздувая щеки, играл на трубе.
Напомажена улыбка, подведенные глаза.Оперенье райской птички…
«Я же знаю эту песенку, — вслушиваясь в мотив, подумала Нэн. — Папа порой напевает ее».
Она не сразу смогла припомнить название. Потом ее наконец осенило: труба старательно выводила мелодию песни «Ничья девушка».
Верно, все кажется скверным,Потому что теперь ты ничья…
Двери захлопнулись. Поезд толчком рванулся вперед. Музыка оставила в сердце Нэн печаль, сродни ностальгии. Она на мгновение ощутила себя пленником, заприметившим лучик света из узкого окна темницы. Поезд помчался дальше, людские тела вновь навалились на нее — Нэн прикрыла глаза. «Господи! — без особой надежды взмолилась она, — Господи, сделай сегодня выходной. Сейчас я проснусь, потягиваясь, и окажется, что нынче суббота. О’кей? Послушай, ты, придурок, Господи, сделай по-моему. Ты же все можешь. Ты же такой умный. Раз-два-три, открываю!»
Она распахнула ресницы. Уж этот мне Бог! Спросить бы с него как следует, если хотите знать мое мнение.
Высунув язык, Нэн издала рвотное мычание. За грохотом поезда никто ничего не расслышал.
Прислонившись к металлическому поручню, Нэн вновь принялась мечтать о выходных. Всего пять дней. Наступит вечер пятницы. Поедем с Морой в Гринвич-Вилледж. Нацепим какие-нибудь отрепья. Тугие черные джинсы, облегающая футболка, тоже черная. Посидим в баре, например, у Лансера. Кофе-эспрессо, можно ведь притвориться, будто тебе нравится. Притвориться, что ты вовсе не засиделась в девках. Притвориться, будто ждешь своего парня. А то и вправду повстречать парня. Кто знает? Какой-нибудь полубогемный обитатель Гринвича, поэт или кто-нибудь в этом роде, усядется рядом за стойкой бара. Длинноволосый поэт с изможденным лицом, в обвисшем, слишком широком для него свитере.
— Кэнел-стрит, — выкрикнул машинист. — Осторож-двери-закрыва!
Нэнси понесло вперед, затем снова отбросило назад. Одна волна людского потока рвалась прочь из вагона, другая хлынула внутрь, ей навстречу. Нэн покрепче ухватилась одной рукой за сумочку, другой за поручень. Закашлявшись, поезд помчался дальше. Черный тоннель свистел за окном. Нэн поглядела в темноту, развивая свою фантазию. Поэт ей понравился. Она сумела даже вообразить себе его лицо. Широкую волосатую грудь. Ходит, чуть покачиваясь. Гортанный выговор, сплошные ругательства. Но под густыми бровями прячутся бархатные карие глаза. Когда он обнимет ее, когда поглядит на нее сверху вниз — такой ласковый, — все ему простишь.
Нэнси уставилась в пространство. Поезд набирал скорость. «Уф!» — сердито попыталась она оборвать себя.
Поздно ночью проснется в маленькой кроватке у него в мансарде. Лежит себе тихонько, совершенно голая, только простынкой укрыта. С мамочкой приключилась бы истерика, если б Нэн взяла моду спать безо всего. Но тут уж мамочка, тихая, милая наседка-мамочка, будет далеко. В своих замшелых апартаментах на Грэмерси. Папочка-серебристые-волосы, накачавшись последними известиями, выключит телевизор, поднимется на ноги, чуть потягиваясь, и произнесет:
— Хватит, не стоит ее ждать. — Возьмет свою кружку пива и удалится в постель.
А поэт все не спит. Сидит за столом, погруженный в полночные думы. Нэн лежит на боку, совершенно нагая, укрывшись тонкой простынкой. Притворяется, будто спит, а сама исподтишка наблюдает за ним. А он согнулся над блокнотом, весь ушел в круг света от лампы, лихорадочно водит пером, ярко сияют глаза.
Это — час зверя:Неспешно октябрьские мухив отчаяньи с кресел верандымигают не щурясь на кучу компостазакатного солнца.И синь, тяжелая синьподнимается в воздух.
А Нэнси ждет, следит за ним, укрытая одной лишь тонкой, не слишком свежей простыней. Наконец и он устанет, отложит перо, уронит голову на руки. И тогда Нэн повернется и шепнет ему: «Иди в постель, дорогой». Отбросит простынку… да уж, мамочку тотчас на месте удар бы хватил. Даже он, даже ее поэт, не раз посмеется над ней. Постоит возле постели, ссутулившись. «Такая славная, примерная ирландская девочка-католичка, — проворчит он, — и что я с тобой сделал?» И тут он набросится на Нэнси, чтобы сделать это еще и еще раз.
— Сити-Холл, — провизжала селекторная связь.
С блаженной ухмылкой на лице Нэн вынырнула из грез.
— Ох черт, — забормотала она, переводя дыхание, — романтические бредни Нэнси Кинсед. Фантазия номер 12.
Поезд притормозил, двери, скрипя, отворились, пассажиры хлынули на станцию. Нэнси отдалась потоку.
Отупевшая, все еще не расставшаяся с придумками насчет распущенного поэта, Нэнси присоединилась к Великой Процессии. Нью-йоркцы в Час Пик. Серые деловые костюмы, опрятные платья, ноги в такт и не в такт шагают по платформе, стук да стук — шаги. Вверх по бетонным ступенькам, выше коленки! На волю из-под сводчатой галереи, проходящей под зданием Мьюнисипл билдинг. Разносчик газет замахал листом прямо у нее перед носом.
— Мать пожирает дитя! — выкрикнул он. — Покупайте «Пост».
Нэнси сморгнула, отгоняя грезы.
— Покорно вас благодарю, — фыркнула она. Обогнула вопящую газетную крысу. Пробралась между крупнотелых статуй. Вырвалась на свежий воздух.
О да, свежий воздух — это замечательно. Нэнси вдыхала, всасывала его в себя, ожидая, пока сморгнет красный свет. Прохладный, осенний, с ароматом опадающих листьев воздух последнего дня октября. Над головой распахнулось огромное синее небо. Мимо бесконечной колоннады главного здания Нью-Йорка проносятся машины. Тут и там над проспектом громоздятся мраморные дворцы, слегка смахивающие на языческие храмы. Напротив, сквозь красные листья кленов и желтые листья платанов в парке, просвечивает Сити-Холл.
Зеленый сигнал. Машины остановились, пофыркивая от нетерпения. Нэн заспешила через улицу, к парку, в сторону Сити-Холла.
Вошла в ворота. Старый запущенный парк. Залитые бетоном дорожки петляют среди мелких замусоренных лужаек. На зеленых скамейках приютились бомжи. Люди в деловых костюмах спешат, обгоняя Нэн. На ступенях Сити-Холла, под его дуговыми окнами, нависающим куполом и статуей Правосудия с весами в руках, прогуливаются полисмены. Ветер дует изо всех сил, срывает листья с платанов, разбрасывает их вокруг Нэн. Листья шуршат под ногами, подпрыгивают, точно диснейлендовские белки. На свежем воздухе голова чуть прояснилась, и все же Нэн по-прежнему окутывала ностальгическая печаль.
Когда по улице идешь,Не верю я, что это ты…
Прошло всего пять месяцев. Пять месяцев назад Нэн еще училась в колледже. В мае еще была там. Спешила, точно так же, как сейчас, пробегала по маленькому кампусу в Вест-Сайде. Нэнси вдруг ощутила невесомую тяжесть мешочка с балетными туфлями на плече. Неужто она и вправду думала, что станет балериной? В самом деле верила своим мечтам, этим грезам наяву, заполненным встречами с режиссерами, которые отдадут ей лучшую роль. «Вот ты. Да-да, синеглазая. Ты подойдешь». Тьма, прямой луч света направлен на нее, сильные руки обхватили талию, подхватили, подбросили, огни рампы высвечивают ее, ее одну, смывая все остальное прочь. Грохот рукоплесканий. Шумные аплодисменты — и так долго, долго… Неужто она и в самом деле надеялась, что все это сбудется?
