Прошел к своему законному месту князь Воротынский, но не сел. Спросил, вновь поклонившись:
— Дозволь, государь, слово молвить. Несчетно коней сменил, спеша с вестью тревожной. Прямо с седла и — к тебе, великий князь.
— Вот и передохни малое время, пока мы по послам литовским приговор приговорим.
Умостился на лавке князь и только теперь почувствовал, что торжественность в палате насупленная. Обидели послы, выходит, великого князя и Думу, и пока, как понял Воротынский, еще не выплеснулась наружу та обида, не начался суд да ряд. Утихомиривали гнев бояре, чтобы сгоряча не наговорить лишнего, а чтобы мудро и чинно вести речи.
— Ну, что скажете, бояре? — обратился к Думе царь, тоже, видимо, уже начавший успокаиваться и, как обычно, принявший какое-то решение, но желающий выслушать и своих верных советников. — Слыхали, какие земли требуют они от меня? Вот и рассудите…
Бояре помалкивали. Зачем зачин делать. Пусть сам Василий Иванович определит, кому первому речь держать.
Тот так и сделал. Обратился к юному князю Дмитрию Вельскому:[21]
— Твое слово, племянник мой любезный.
Встал князь. Сотворив низкий поклон, ответствовал:
— Сказ наш один: под Литву не пойдем. Негоже вотчинами Рюриковичей[22] владеть иноземцам. Иль у дружинников наших мечи затупились?
— Одоевские? — произнес царь.
— Не отдавай нас литвинам поганым. Верой-правдой служили тебе, государь, как присягнули. Так же и далее служить станем.
— Воротынские?
— Челом бьем, государь. Твои мы присяжные!
— Ладно тогда. Так послам и ответим: на чужой каравай пусть рта не разевают. — Помолчал немного и кинул взор на Ивана Воротынского: — Сказывай теперь твою спешную весть.
— Дозволь сперва по Литве молвить? Отчину твою, землю исконно русскую, Литве не видать. Только повременить бы с ответом. Пусть дьяки Посольской избы исхитрятся, время растягивая, а ты, великий князь, еще раз им прием назначь. Да не вдруг. Пусть потомятся. Не убудет с них.
— Отчего такая робость? Иль у Литвы сил поболее нашего?
— Не робость, государь. Мы за тебя животы свои не пожалеем, а дружины наши — ловкие ратники, только послушай, государь, и, бояре думные, послушайте: весть я получил, будто МагметТирей вот-вот тронется в большой поход…
— Полки завтра выходят на Оку. Главным воеводой поставил я князя Дмитрия Вельского. С ним стоять будет и мой брат, любезный князь Андрей Иванович.[23] Сил достанет остановить крымцев. Пойди и ты с ними, князь Иван.
— Повеление твое исполню. С дружиною своею пойду. Только не все я еще поведал. Магмет-Гирей повезет в Казань, большим войском задумку свою подпирая, брата своего Сагиб-Гирея, чтобы взять для него царский трон у Шигалея. Потом ополчить Казань и вместе воевать твои,
государь, земли.
— Посол мой в Тавриде боярин Федор Климентьев и митрополит Крымский и Астраханский таких вестей мне не шлют. А как тебе ведомо стало?
— Станицу,[24] из сторожи[25] высланную, крымцы пленили, а нойон[26] Челимбек из бывших моих дружинников казакам бежать позволил и весть с ними послал. Его пять лет назад крымцы в бою заарканили. Я думал, сгинул смышленый ратник, а гляди ты — нойон. И меня не забыл.
— Челом бью, государь, — поднялся князь Шуйский. — Не с Литвой ли сговор у крымцев? Мы рать всю на Оку, опричь[27] того в Мещеру, да во Владимир с Нижним, а Литва тут как тут. Твою, князь Иван, вотчину в первую голову воевать примутся. Смоленские[28] земли им зело[29] как возвернуть желательно.
— Что скажешь, князь Иван? — спросил царь. — Неправ ли князь Шуйский?
— Не прав. Поверх вести нойона я казачьи станицы за языком из нескольких сторож послал. Двоих знатных приарканил. Везут их сюда, государь. Сам сможешь допросить. Им тоже подтвердили, что тумены[30] со дня на день двинутся. Сполчились уже.
Поднялся со скамьи Дмитрий Вельский.
— Дозволь, государь? — И, дождавшись кивка Василия Ивановича, заговорил самоуверенно: — Казань, ведомо князю Воротынскому, присягнула Шигалею, волею нашего государя на ханство венчанного. Я сам его возил туда. Отменно, скажу я вам, принят Шигалей не только вельможами ихними, но и простолюдинами. Не опасная, считаю, до поры до времени Казань. Станет она сопротивляться Магмет-Гирею. Крови друг другу пустят, до рати ли после того против государя нашего? Да и то, если подумать, разве не понимают казанцы, что в ответ на набег государь наш зело их накажет. Не вижу нужды брать ратников из городов, на которые Литва глаз положила. Пять полков на Оке — малая ли сила? На бродах засады поставим. Крепкие, чтоб смогли сдержать крымцев на то время, пока полки подоспеют. В Коломне встанет полк
Левой руки,[31] в Серпухове — Большой[32] полк и Правой руки.[33] Сторожевой и ертаул[34] — по переправам. Ертаул на переправах станет надолбы ставить.
— Все верно, князь Дмитрий, только мой совет государю такой: в Нижний Новгород рать послать, во Владимир. На Нерли броды околить.[35] Посошников[36] можно послать, не дробя ертаул. В Коломну направить знатную рать с главным воеводой.
— Иль у тебя ратного умения мало? — спросил с иронией Василий Иванович. — Тебе с братом моим в Коломне стоять. А главным один останется — князь Вельский.
— Воля твоя, государь, — ответил Иван Воротынский, весьма расстроенный тем, что сообщение, которое он считал очень важным, воспринято с недоверием, как хитрый ход коварных литовцев. И все же он попытался настоять на своем еще раз: — Дозволь, государь, Разрядной избе[37] еще раз обмозговать. Со мной вместе. Пусть за ней останется последнее слово.
— Не дозволю. Завтра полкам выходить, отслужив молебен. Благословясь у Господа Бога нашего.
Так тверд был Василий Иванович оттого, что никаких тревожных вестей из Казани не приходило. Не все ладно в Поволжье, как того хотелось бы, и виной тому мягкость родителя его, царя Ивана Великого. Обошелся он с Казанью мягче даже, чем с Великим Новгородом,[38] с единоверцами своими. Взяв Казань, мстя за кровь христианскую, за бесчестие и позор отца своего Василия Темного,[39] Иван Великий не разорил ее отчего-то, не вернул под свою руку древние отчины киевских и владимирских князей, а оставил ханство сарацинское[40] христианам на погибель.
Либо так Бог положил, наказывая Россию за грехи ее тяжкие, либо наваждение дьявольское сработало, только поверил Иван Третий Великий клятве неверных, посадил на ханство Мухаммед-Амина,[41] который с братом своим Абдул-Латыфом и подговорил царя Ивана Васильевича идти на Казань, обещая помощь всяческую, чтобы не правил ею кровожадный брат их, состарившийся и уже не столь грозный хан Али, не надсмехался над ними, и не досаждал бы им.
Поклялись они в верности царю Ивану Великому после того, как он взял Казань, присягнули верой и правдой служить ему, жить в добром соседстве с Россией, быть ее данницей. Не засомневался мудрый в прежних своих поступках царь и не только посадил на ханство Мухаммед-Амина, но и разрешил ему взять в жены старшую жену хана Али, заточенную в Вологде после победы над неверными на реке Свияге и взятия Казани. Она-то и настояла на том, чтобы нарушить клятву и отложиться[42] от Москвы, совершив жестокую подлость. На рождество Иоанна Предтечи в лето 7013 от сотворения мира году (1505) перебил Мухаммед-Амин богатых русских купцов и всех иных русских, живших в Казани и в других улусах.[43] Никого не оставил, ни священнослужителей, ни отроковиц прелестных, ни младенцев, ни стариков и старух, ни мужей знатных. Коварно налетели на не ожидавших никакого худа христиан, те даже не успели принять меры для своей обороны.
Застонал после того христианский люд Мурома, Мещер, Нижнего Новгорода, Владимира, умывались кровью вятичи и пермяки, падали с плеч буйные головы русских ратников, но всё попусту: сильно тогда обогатился Мухаммед-Амин бесчисленными сокровищами, доспехами воинскими, оружием, лошадьми и пленниками. Насыпал, сказывали, из захваченного золотую гору лишь ради хвастовства, для потачки гордыни своей, и похвалился:
— Еще больше возьму у кяфиров.[44] Всю Казань золотом умощу! Все правоверные из золотых кувшинов станут свершать тахарату.[45]
Неведомо, долго ли торчала бы заноза в российском теле, оставленная Иваном Великим, когда смог бы избавиться от нее продолжатель дел отцовских Василий Иванович, только случилось так, что Бог помог — покарал кровожадного за безвинную христианскую кровь, за мучеников, проданных в рабство: покрылся Мухаммед-Амин гноем и поползли по его телу черви. Ни дервиши-знахари, ни врачеватели знатнейшие из Персии не смогли исцелить его от страшной болезни, три года он не вставал с постели, редко кто входил в его опочивальню, пугаясь смрада, от него исходящего. Даже жена, толкнувшая хана на путь коварства, не навещала несчастного.
