Где истина?
Расшифровывая записи, относящиеся к дальнейшей части рассказа моего собеседника, обнаружил на полях дневника свои пометки: «Проверить ссылки на авторитеты» и «Просто не верится, что это так!». Они были сделаны под впечатлением рассказа Иванова о пути сомнений и поисков, который прошло человечество, пытаясь подойти к проблеме возникновения жизни на Земле.
Иванов рассказал мне о том, как вместо строгих научных данных он смог разыскать только сотни мнений отдельных ученых и философов.
Удалось тщательно проверить все ссылки Иванова. Действительно, он ничего не приукрасил. Можно только дополнить его рассказ новейшими гипотезами, разработанными в последние годы. Сейчас все эти мысли можно найти в великолепных сводках академиков В. Комарова и А. Опарина, в книжечке кандидата наук А. Эмме и у многих других. Но в те годы таких сводок не было: я поражаюсь работоспособности Иванова и его сотрудницы, которые за короткое время тщательно подобрали конгломерат мнений. Конечно, припоминаю только часть того, о чем рассказывал кристаллограф.
— Здесь мы с Инной не сходились характерами, — говорил Иванов. — Я отбрасывал все ненаучное, а ей нравились древние поэтические сказания и мифы. Это она рассказала мне о гипотезах вечной жизни, приводила неизвестно где вычитанные представления о том, что Земля наполнена какими-то скрытыми зародышевыми силами. В эти гипотезы, говорила она, верили и греческий философ Анаксагор, и один из «отцов» христианской церкви Августин. Вместе с тем Инна подсказывала мне, где можно найти критику всех этих ненаучных представлений.
— Я могу оценить, — говорил Иванов, — уровень знаний древних ученых, мыслителей и поэтов и понять их. Взгляды римского поэта Вергилия, жившего в первом веке нашей эры, были передовыми, когда он писал: «О достославном открытии аркадского пастыря время здесь изложить, как из порченой крови быков убиенных пчелы рождались вдруг».
Эти же мысли пропагандировались учеными в XIX столетии. Один из французских интендантов в 1807 году объяснял недостачу мяса на вверенном ему складе тем, что оно превратилось в мух. И этому интенданту верили. Взгляды о самозарождении многих животных считались официальными.
В 1870 году в типографии Московского университета была опубликована книжечка Адама Олеария «Подробное описание путешествия Голштинского посольства в Московию и Персию в 1633, 1636 и 1639 годах». Олеарий рассказывал о дынях, растущих «за Самарой, между реками Волгой и Доном». Такая дыня очень похожа на ягненка, и недаром ее русские называют «баранец». Олеарий уверял, что он видел шерсть этого животного, родившегося из земли.
Только Пастеру удалось показать ошибочность и неправильность всех этих взглядов. Он экспериментально доказал, что в нашу эпоху самозарождение жизни невозможно. Ученые после этих беспримерных пастеровских опытов растерялись. Чему же верить? Рухнули устои взглядов, существовавших тысячелетия.
Энгельс, высоко оценивая труды Пастера, говорил примерно так: было бы нелепо желать принудить природу при помощи небольшого количества вонючей воды сделать в 24 часа то, на что ей потребовались тысячелетия.
Новый толчок к спорам дали метеориты. Учеными Франции, Венгрии, России и США свыше ста лет тому назад были определены в метеоритах кусочки воскоподобного вещества. Это послужило началом целого потока гипотез о том, что жизнь к нам привнесена из космоса.
В прошлом столетии Энгельсу удалось направить мысль ученых по правильному руслу. Он восстановил идею самозарождения жизни из простых химических элементов, а не из продуктов распада организмов. По пути, намеченному Энгельсом, сейчас идет наш ученый Опарин. Он считает, что перед рождением белка вещество прошло длительную стадию эволюции неживой природы. Подробно разбирает, как произошли первые органические соединения, из них-то он и выводит первичную жизнь.
— Да, все это стройно, — задумчиво повторил Иванов, — но и здесь много недосказанного. Ученые как-то стыдливо прячут концы своих гипотез в воду, говоря, что жизнь, зародившись миллиарды лет тому назад, дальше вновь не зарождалась. А древнейшие отложения настолько изменены и переплавлены, что в них не сохранилось никаких следов этой первичной жизни.
По существу, мы здесь сталкиваемся с большой философской проблемой: может ли сейчас природа повторить то, что сделала миллиарды лет назад? Невольно опять возвращаемся к мысли Энгельса о том, что надо синтетически получить живой белок в химических лабораториях. Только тогда мы поймем весь ход процесса зарождения жизни на Земле.
Но почему именно в химических лабораториях? Может быть, жизнь будет получена синтетически совсем не в химических и не в биохимических лабораториях. Главная задача — получить ее! Искусственно получить!
Живое и мертвое
Взошла луна. Прояснилось небо. От реки потянуло холодом и сыростью. Мы подбросили дров в костер и, зябко кутаясь, поставили подогревать чай. Снова потянулась ниточка беседы.
— Мне подсказывали путь исследования сами камни, — говорил Пантелеймон Сидорович. — В них, в окаменелостях, в минеральном царстве оказался начертанным тот путь, по которому надо было идти как исследователю.
Однажды Инна принесла плитку известняка, которую еще студенткой подобрала на практике в Красноуфимском районе, в береговых разрезах реки Уфы. «Вот, — сказала она тогда, — вы ищете, экспериментируете, а природа сама создала недостающие звенья».
Пантелеймон Сидорович порывисто встал, подошел к своему рюкзаку, достал бумажник и извлек из него завернутый в непромокаемую бумагу плоский камешек.
— Всмотритесь. Это отпечатки чашечек пермских морских лилий, живших свыше двухсот миллионов лет тому назад. В этих пятиугольниках природа, действительно, запечатлела один из этапов своей творческой работы. Эта плиточка внушила дерзкую мысль: почему и нам не повторить тот путь, который она подсказывает? Поймите меня правильно, — перебил себя Иванов, — я не считаю, что сделал важное открытие, но мне стала вдруг понятной психология людей типа Лобачевского. Психология людей, переступивших черту общепринятых представлений. Они посмотрели на мир незашоренными глазами, узрели то, что никто никогда не видел.
Что сделал Лобачевский? До него миллионы людей верили в правильность постулатов геометрии Эвклида. Лобачевский сказал — нет! Правда, — добавил с грустью Пантелеймон Сидорович. — Лобачевский так и умер непонятым. Его выводы оценили только после смерти.
Прихлебывая из кружки горячий чай, Иванов продолжал свое удивительное повествование.
— Не нужно быть очень грамотным человеком, чтобы знать, как резко меняются свойства вещества в зависимости от условий, в которых оно находится. Вот — углерод. Он может быть графитом, но бывает и царем минералов — алмазом. Заметьте: в первом случае он принадлежит к кристаллографической системе с осью шестого порядка — L6, во втором у него другая ось — L4. Условия, изменившие кристаллографическую огранку, еще недостаточно ясны. Как только их уясним, будем получать искусственные алмазы.
Азотнокислый аммоний пятикратно изменяет свой облик в зависимости от небольшого изменения температур. От 17 до 80 градусов. Всем известный серный колчедан бывает в виде идеальных кубов, если среда, в которой он кристаллизуется, кислая. Если же сделать среду щелочной, то возникнут причудливые ромбические кристаллы марказита. Понимаете, — подчеркнул Иванов, — идеальные огромные кубы пирита, типа тех, которые мы знаем в Березовском, и сложные ветвистые марказиты окрестностей Сухого Лога. Все это зависит только от кислотности или щелочности среды.
И вы заметьте, — поучал меня кристаллограф, — всюду происходит скачкообразное почти мгновенное изменение свойств минерала. Рождается совершенно иное, непохожее на прежнее, вещество. Вот здесь-то и раскрывается тот диалектический скачок, тот переход вещества из одного качества в другое, который суммируется из тысячи порой неуловимых условий.
Фрагменты всего этого можно видеть и в мире живых существ. Вы, конечно, знаете о работах нашего соотечественника Ивановского, открывшего в прошлом столетии сверхмикроскопические формы жизни, названные фильтрующимися вирусами? Жизненные формы, которые он выделил из больного табачного листа, обладали свойствами и кристаллов, и живых существ.
Получается так: внутри самого вещества как бы записан своего рода наследственный код. Эта запись верна только для определенных условий. Стоит изменить условия, и в дело включается новый код, диктующий новую форму, дающий другую жизнь веществу. Но черт возьми, не с неба же свалился этот код. Значит, были в прошлом условия, которые его определили. Трудно их даже перечислить, — отвечал сам себе Пантелеймон Сидорович. — Здесь и давление, и температура, и разнообразные мельчайшие примеси, и, может быть, даже широта и долгота местности.
