— Цветов? — удивилась портниха. — Для какого же это общего дела?
— Сегодня ночью прибывает первый эшелон комсомольцев с Украины. Они будут жить в клубе мелькомбината, а потом на тракторах и машинах выедут дальше. Мы решили собрать для них букет живых цветов.
— Ах, вот как! — воскликнула портниха и вся просияла. •— Это очень мило! И много вы уже насобирали?
— Мы к вам к первым...
Она насторожилась, как птица, потом засуетилась, переходя от цветка к цветку и ласково поглаживая их пальцами.
— Так как же, Серафима Ивановна? — нетерпеливо спросила Настенька. Катя сидела молча, предоставив подружке право вести дипломатические переговоры.
— Что как? — переспросила портниха, с упоением вдыхая горьковатый, резкий запах герани, кокетливо распустившей свои узорчатые листья.
— Насчет цветов, — напомнила Настенька.
— Ах, да! — очнулась Серафима Ивановна. — Я понимаю, понимаю! — она сокрушенно вздохнула и очень вежливо сказала: — Только извините, я не могу.
— Почему? —в один голос спросили Настенька и Катя.
— Видите ли, девочки. Эти цветы... Я ухаживаю за ними всю жизнь. И вдруг — погубить? Что вы, милые?
Задыхаясь от гнева, Настенька стремительно поднялась с кушетки:
— Но ведь это же для комсомольцев! Они на целину приезжают. А вы...
— Я понимаю, все понимаю, девочки, — ласково проговорила портниха.— Но что получится? Загубите вы цветы, подарите их комсомольцам, а на второй день они выбросят ваш букетик, потому что он завянет. Зачем это?
— Прощайте, — холодно сказала Катя и потянула за собой Настеньку, ошеломленную жадностью портнихи.
Дверь захлопнулась за ними мгновенно, больно ударив Настеньку, и девушке показалось, что она получила пощечину.
— Вот тебе и Серафима Ивановна... Индивидуалистка чертова!
— Ну ладно, чего ты расстраиваешься? — протянула Катя. — У других найдем, подумаешь?
Несколько минут они шагали молча, раздосадованные и огорченные первой неудачей.
— Зайдем? — нерешительно предложила Настенька, останавливаясь у низкого саманного домика с подслеповатым окошком. Здесь жили мать и сын Нуртаевы. Сын работал на железной дороге, а мать торговала на базаре молоком.
— Сюда? Ну давай... — согласилась Катя. — Только иди одна, а я постою на улице.
Настенька отворила скрипучую дверь с болтающимся на канате кирпичом и очутилась в полутемной комнате, добрую половину которой занимала плита.
— Мир дому сему! — громко сказала девушка, неизвестно зачем сбиваясь на торжественный тон.
— А, Настасья!.. Здравствуй, Настасья, — ответила Мурхаба Нуртаева, смуглая костлявая старуха с лицом неподвижным, как маска. До прихода Настеньки она возилась около плиты и сейчас бросила все дела и смотрела на девушку своими немигающими глазами, по выражению которых трудно был понять, рада она приходу гостьи или нет.
Настенька всегда терялась, когда видела такое безразличие и неопределенное отношение к себе, и потому довольно путано объяснила цель своего прихода.
— Ты много сказала, но я мало поняла, — ответила Мурхаба. — Повтори еще раз.
Настенька снова объяснила, зачем она пришла, и умолкла на полуслове, с робостью и надеждой посмотрев на старуху.
Та выслушала внимательно, помолчала с минуту и уклончиво проговорила:
— Хорошее дело ты задумала, помогают ли тебе люди?
— Помогают, — неуверенно ответила Настенька.
— Кто? — допытывалась старуха.
— Ну кто... все! — выпалила девушка и покраснела оттого, что пришлось солгать. — А вы поможем те? — нетерпеливо спросила она и опять заблудилась в догадках: то ли жалко старухе цветы, то ли нет?
— Погоди, я еще не все сказала,— спокойно ответила Мурхаба. — У меня только один цветок, — и она указала твердым коричневым пальцем на единственный цветок, стоящий на подоконнике. Это был ванька мокрый, скромный, немного смешной цветок с водянистым стеблем и красными огоньками лепестков, почему-то сразу понравившийся Настеньке.
— Ну и что же? — спросила она, напряжение всматриваясь в неподвижное лицо старухи*
— У меня только один цветок, — повторила та.— Понимаешь?
— Значит, не дадите? — упавшим голосом спросила Настенька.
Мурхаба снова склонилась над плитой, давая понять, что разговор окончен.
— Эх вы, — презрительно проговорила Настенька. — А еще сын у вас комсомолец... Неужели ему за вас не будет стыдно?
Старуха порывисто подняла голову, гнев исказил ее лицо.
— Жунус не обидится на меня! Он только спасибо скажет!
— Спасибо!.. — передразнила Настенька, в сердцах хлопнула дверью и вышла на улицу.
Ей хотелось плакать.
— Ну как? — спросила поджидавшая ее Катя.
— Никак! — отрезала Настенька. — Пошли к другим.
Несмотря на первые неудачи, она была полна решимости. Катя, подавленная и притихшая, покорно следовала за нею.
Вскоре девушки уже входили к Вере Сидоровой, потом к Капустиным, к другим знакомым. Их приглашали в комнаты, расспрашивали, разглядывали два единственных цветка. И все, будто сговорившись, отказывали, да, отказывали под разными предлогами: то, видите ли, жена не может решиться без мужа, то цветы могут замерзнуть, а то и просто так, без всяких предлогов.
А инспектор по кадрам Михаил Матвеевич Безденежных, любивший при случае «пофилософствовать», пустился с Настенькой в длинный разговор:
— А скажи, голубушка, и большой митинг вы затеяли на вокзале?
— Большой!
— И сколько же будет выступать ораторов?
— Пять человек, — ответила Настенька, разглядывая на стене картину Шишкина «Утро в сосновом лесу».
— И это на сорокаградусном морозе?
— А что? — вспылила Настенька, не выдержав допроса. — Ну и что из этого?
— Насть, не надо, Насть... — тихо попросила Катя, но Настенька посмотрела на нее такими гневными глазами, что та прикусила язык.
— Ну и что из этого? — повторила она, с вызовом обернувшись к въедливому инспектору.
— Да ты погоди, не ершись, — досадливо остановил ее Михаил Матвеевич. — А известно ли тебе, как будут устроены новоселы в клубе мелькомбината? На чем они будут спать, как питаться, то да се?
— Не знаю, — призналась Настенька.
— Вот видишь, — усмехнулся Михаил Матвеевич.— Речи произносить мы все мастера. А как настоящую чуткость проявить к кадрам, так «не знаю»... Одними цветочками нам от новоселов не отделаться, голубушка. «Зри в корень», как сказал Козьма Прутков, — и он начал куда-то собираться, а Настенька и Катя, пристыженные и оскорбленные, ушли не солоно хлебавши.
Да, чистая и пылкая душа Настеньки была глубоко оскорблена. Оскорблена черствостью людей, всех этих портних, инспекторов по кадрам, торговок молоком, Сидоровых и Капустиных. «Как можно так?» — спрашивала она себя в отчаянье. Как же она теперь пойдет на вокзал, как посмотрит в глаза целинникам, что скажет им? «Молодежь Казахстана встречает комсомольцев Украины, как дорогих гостей...» Позор, позор!..
На улицах по-прежнему свирепо дул ветер, норовя сорвать с Настеньки пуховый платок, распахнуть шубку, насыпать в ботики пригоршни колючего снега.
Домой она вбежала в слезах и тут же, не раздеваясь, не обращая внимания на оставшуюся у порога Катю, повалилась на кровать, уткнув пылающее лицо в подушку.
Они занимали с матерью одну маленькую комнату при городском Доме пионеров, и на двери у них не висело ни гири, ни кирпича. Дверь эта была постоянно открыта для подруг — и в минуты горя и в минуты радости, ибо дух дружбы и справедливости витал в ней всегда. Здесь можно было и поплакать и повеселиться в полную душу, без всякой оглядки.
— Доченька, что с тобой? — побледнела Мария Николаевна, отложив газету. — Где ты была так поздно?
— Мама, они не люди, не люди!.. — твердила Настенька, не в силах больше произнести ни слова: рыдания душили ее.
— Кто не люди? Катя, объясни, пожалуйста, что случилось?
Мария Николаевна всю жизнь занималась с деть- -ми, а сейчас руководила городским Домом пионеров. Потеряв на войне мужа, она так больше и не вышла замуж: то ли не попадался настоящий человек, то ли не хотела терять «самостоятельного образа жизни», как она выражалась. Скорее всего она страшилась, что муж заведет в семье свои порядки и, может быть, пресечет порывы ее единственной дочери, а это было бы для нее несчастьем. И она продолжала жить только для Настеньки и думала только о ней.
Выслушав Катю, она неожиданно сказала:
— Ну и дуры! Вот у нас герань распустилась, а я не дам. Чтобы на морозе померзла? Ни за что!
Она была женщина решительная и принципиальная.
— Как? И ты, и ты?.. — подняла над подушкой лицо Настенька. Она задыхалась от изумления и возмущения.
— Да, и я, — спокойно подтвердила Мария Николаевна.— И сейчас объясню почему.
— Не надо мне ничего объяснять, — с холодным презрением проговорила Настенька. В следующую минуту она соскочила с кровати, взяла ножницы и шагнула к подоконнику, на котором стояла герань. Мгновение — и шарообразный красный цветок был обрезан у самого корня. Зеленый сок так и брызнул из толстого стебля.
