Мы с ним, несмотря на общий наш дар, на родство, на внешнюю похожесть, существовали в разных плоскостях, в разных мирах. Уже тогда. Между мирами существовали мостики и переходы, но соответствия не было. Огорчало это отца? Думаю, да. Что касается меня, то с некоторых пор мне было на это плевать, и на былые огорчения отца тоже. Жаль только, что отец об этом уже никогда не узнает.
Ему пришлось повторить свои слова. Я не откликнулся вновь.
Я даже его не слышал. Отец резко поднялся с кресла – газета зашелестела, упав на пол, затихла, отброшенная его ногой? зашелестела вновь, – подошел ко мне, наклонился.
– Ну! – сказал он, левой рукой обхватив мой подбородок. – Раскис? Подберись! – И раскрытой ладонью правой руки крепко шлепнул меня по щеке.
Голова моя дернулась, затылком я ударился о покрытую ковром стену. Из глаз потекли слезы, окружающее начало обретать привычные очертания. Отец – чуть слабее – ударил меня левой и еще раз, еще слабее – правой. Голова моя качнулась в одну сторону, в другую, я беззвучно разрыдался.
– Фу! – сказал отец. – Слабак!
Он распрямился и поправил крахмальные манжеты белой рубашки. После чего, невысокий, прямой, неторопливо вернулся в кресло.
– Иди умойся! – приказал он, превращаясь в прежнее пятно.
Я сполз с дивана, прошаркал в ванную и включил воду. Мне хотелось взглянуть на свое отражение в зеркале, но я боялся встретиться взглядом с самим собой. Я умылся, вытерся, вернулся в комнату.
– Иди к себе! – отдал отец новый приказ. – И переоденься! Я тебе говорил – не смей выходить из своей комнаты в тренировочных! Быстро!
Я пошел в свою комнату, плотно затворил дверь и упал вниз лицом на кровать.
Гость пришел, как мне показалось, почти что ночью, слышал я не только звонок в дверь – наш звонок отличался удивительной деликатностью, – но и то, как в прихожей отец хлопал своего бывшего сослуживца по плечу, а в ответ тот самодовольно, густым басом подтверждал:
– Да-да, это я!
Они уселись в большой комнате, где, после моего изгнания, отец сервировал стол и накрыл, ожидая гостя, закуски и бутылки большой крахмальной салфеткой. Они выпили, и гость сразу начал вспоминать прошлое.
Уже по первым его словам я понял, что их совместная служба проходила отнюдь не в Главсевморпути. Видимо, отец как-то показал бывшему сослуживцу, что в квартире они не одни, гость сбавил обороты, но последующие рюмки – отец, судя по всему, не отставал – лишили его осторожности. Гость жил в этом своем прошлом, и остановить его было нельзя.
Я встал с кровати, сменил тренировочные на выглаженные новые брюки, надел свежую рубашку. За дверью говорили тише: отец вводил своего бывшего сослуживца в курс дела. Гость что-то бубнил в ответ, потом чуть повысил голос:
– Сейчас не те времена, – сказал он. – Сейчас нам стало труднее…
Я зажег в комнате верхний свет, подошел поближе к двери.
– Вот раньше… – попытался продолжить гость, но отец его перебил.
– Слушай! – почти что прошипел он. – Мне сыну надо помочь! У него, кроме меня, никого. За его дружками кое-кто стеной стоит. Все свалят на моего. Ты не вспоминай о всякой херне, а выслушай и помоги!
Сев на корточки, я приник к замочной скважине. Оба они, отец и гость, сидели у одного края стола, чуть повернувшись друг к другу. Бывший сослуживец выглядел самым обыкновенным человеком, разве что, кажется, без шеи и с удивительно красными, словно накрашенными губами. Отец держал его за галстук.
Вот он с трудом выпутал пальцы из галстука, словно не хотевшего их отпускать. Несколько нитей искусственного шелка зацепились за заусенцы. В возникшей паузе мой отец один за другим заусенцы отгрыз, отплюнул их в сторону, а сослуживец воспользовался моментом и потыкал вилкой в соленые грибы. Грибы ускользнули, на зубцы вилки попался только кружок лука.
– Так говори, – предложил бывший сослуживец, задумчиво оглядывая стол и протягивая руку к тарелке с маринованными болгарскими огурцами. – Говори!
– Наконец-то! – Отец налил себе, потом – гостю. – Поехали они кататься, на машине папаши одного из его дружков. С девчонками…
– Хорошее начало, – хрустнув огурцом, кивнул бывший сослуживец. – В наши годы такого… Извини, я слушаю!
– …Мой Генка, двое других, такие же оболтусы. Приехали к реке, в районе Звенигорода. Приемник в машине не выключали. А когда назад ехать – аккумулятор сел. Крутили ручку – ничего. Стемнело…
Бывший сослуживец поднял свою рюмку. Отец – свою. Они выпили, и бывший сослуживец доел огурец.
– Ну и? – Гость положил себе ложку салата, подумал и пристроил рядом с салатом толстый ломоть карбоната: хоть отец и рассчитывал на приход своего бывшего сослуживца, он не стал готовить для него сам, а купил все необходимое в кулинарии.
– К ним привязались местные. Слово за слово, и получилась драка.
– Ну?! – Бывший сослуживец положил себе холодца.
– Ну-ну! – передразнил отец. – Два трупа: девчонка из их компании и один из местных. Кто-то ножи достал, понимаешь?
– Понимаю! – Бывший сослуживец с аппетитом приступил к еде. – А девчонка-то как?
– Она – якобы случайно. Напоролась, когда пыталась разнять. Но показывают-то на моего, будто бы он махал ножом!
– А он махал? – Бывший сослуживец исподлобья взглянул на моего отца. – Махал?
– Нет! Впрочем, можешь у него сам спросить. Генрих! Гена! Иди сюда!
Я отпрянул от двери, не удержался на ногах, сел на пол.
– Гена! – повторил отец. – Я кому сказал?!
Я поднялся, взялся за ручку двери. За дверью послышался звук отодвигаемого стула. Я открыл дверь, вышел из своей комнаты, встал возле стола.
Бывший сослуживец доел холодец и посмотрел на меня. Самый обычный взгляд самого обычного человека. Что, интересно, он подумал обо мне, худом, бледном, с длинным продолговатым лицом, с синяками под глазами, не знающем, куда девать руки? Во всяком случае на лице бывшего сослуживца моего отца, каком-то просторном, гладком, без единой морщины, ничего не отразилось.
– У тебя нож был? – осмотрев меня с головы до ног, спросил он.
– Нет… – сказал я.
– У твоих друзей?
– Нет…
– Откуда взялись ножи?
– Они были у местных…
– Уже хорошо… – Бывший сослуживец вытащил из кармана коробку «Казбека», раскрыл ее, достал папиросу, постучал мундштуком по крышке коробки. – И как все было?
– Я отнял нож и ударил. В кого-то попал…
– В кого-то? – переспросил он.
– Было темно… Лиза пыталась разнять… Потом она упала. Я выставил нож перед собой, вот так, бросился на них…
– И еще раз попал?
– Да…
– Правильно, – закуривая, кивнул гость. – Чистосердечное признание – самое лучшее дело…
Отец вскочил и схватил меня за плечи.
– Ты что говоришь, дурак?! – дыхнул он на меня коньячным, с горчинкой, духом.
– Правду, – тихо произнес я.
– Оставь его, – лениво махнул рукой с папиросой бывший сослуживец.
Отец сел, опустил голову, потом встрепенулся и пододвинул бывшему сослуживцу пепельницу.
– Они были пьяные? – спросил тот у меня.
– Да…
– А вы? Вы сколько выпили?
– Три бутылки сухого…
– В милиции что сказал?
– Неправду… – Я почувствовал, что краснею.
– Хорошо. – Бывший сослуживец загасил папиросу и указал на свою рюмку: отец тут же налил. – Иди…
Я не двинулся с места.
– Иди. – Он уже утерял ко мне интерес. – Иди, иди. Разберемся!
Этот человек без шеи помог: все повесили на одного парня из местных. Якобы этот парень был слишком пьян, не соображал, что творит. Показания его дружков как по мановению волшебной палочки изменились. Против меня свидетельствовал еще Бай, Байбиков Максим, закадычный друг и сосед, чему я в те времена находил простое объяснение: таким образом он мстил за то, что Лиза была моей девчонкой. Остальные – Костя Волохов и две девчонки из параллельного класса – ничего и не видели: лишь только началась драка, они бросились врассыпную. С Баем тоже поговорили, нажали на его отца, и Бай присоединился к прочим – «Было темно, ничего не видел…», – а меня начал обходить за сто шагов.
Бывший сослуживец, помнится, обещал заглядывать на огонек, но в нашем доме он больше так и не появился. Я не спрашивал, а отец ничего о нем не рассказывал.
Я родился и вырос в мужском мире, в таком, куда женщины практически не допускались. Мать моя умерла, когда мне было всего три месяца, а когда мне исполнилось полтора года, моя кормилица, наша соседка по лестничной клетке, снялась с насиженного места и отправилась к новому месту службы мужа, чтобы безвозвратно кануть в глухой тайге вместе с моим молочным братом. Так получилось, что до моих шестнадцати лет ни одна особа женского пола, за исключением сменяющих друг друга врачих из детской поликлиники (болезненным я не был, и все же едва ли не все детские инфекции почтили меня своим вниманием), классной руководительницы и отцовской сестры, сухой, плоской старухи, курившей только лично ею скрученные папиросы, – ни одна особа женского пола никогда не переступала порог нашего дома.
