Нет, понял я, так нельзя. Я выключил телевизор, который передавал приукрашенный прогноз погоды, сел на стул, посидеть на дорожку. Тихо тикали часы. Еще мамины, настенные.
Я встал, подошел к двери, но тут же положил сумку на пол и побежал на кухню. Мне показалось, что я не выключил газ. Конечно же, я выключил газ.
Можно было бы еще посидеть – мне оставалось полчаса, а идти до гастронома не больше семи минут.
Лучше я приду раньше. Хватит. Каждая минута здесь бессмысленна.
Я закрыл окна. Ночью может быть гроза – каждую ночь бывают сухие грозы, после которых становится еще жарче. А если и получается дождь, то он тут же поднимается паром…
На улице были люди. Странно, но люди ходят по улицам. И будут ходить до последней возможности. Вот мать везет ребенка гулять… Вот старуха тащит с рынка сумку. Значит, на рынке чем-то торгуют. Я бросил взгляд на градусник – ртутный столбик стоял возле сорока. Днем поднимется до пятидесяти.
Я захлопнул дверь, вызвал лифт. Лифт приехал сверху. В нем стоял Мешков. В брюках и майке.
– Простите, – сказал он. – Я в таком неглиже. За газетой еду.
– Я понимаю, – сказал я.
Господи, подумал я, забыл деньги. Сберкнижку и деньги. Возвращаться?
Я поглядел на часы. Двадцать пять минут. Черт с ней, со сберкнижкой, там все равно рублей сорок, не больше.
Мешков навалился на меня, от него пахло потом.
– Нет, вы мне как физик скажите, что будет? Что будет?
– Ничего хорошего, – сказал я.
– Но ведь вы несете ответственность.
– Почему?
– Вы же, ученые, довели до такого состояния.
Но было слишком жарко, чтобы он мог накачать себя до действенного гнева.
Лифт остановился на первом этаже.
– Нет, вы не убегайте, не убегайте. Вы читали, что в Индии количество смертей достигло шестнадцати миллионов? А с Африкой потеряна связь. С целыми городами. И вы еще настаиваете, что не имеете к этому отношения?
– Не больше, чем директор любого завода, который травил воздух, – сказал я.
– Нет! Он же дурак, этот директор. Он о премии думал. А вы знали, к чему это приведет.
Я освободился от его потных пальцев.
– Страшно газеты брать. Но всегда остается надежда. Это как со средством от СПИДа, – сказал Мешков.
Он пошел к почтовому ящику. Я думал, что уже избавился от него, но в дверях дома меня остановил крик:
– У меня на даче все выгорело!
Двадцать минут.
На улице было так жарко, словно меня подвели к открытой двери в домну. Воздух был неподвижен.
Я стоял на верхней ступеньке и не решался сделать шаг на солнце.
– Сергей Матвеич! – Навстречу мне шла Наташа Птицына, за ней брел пудель Тришка. Оба беленькие, но от жары помятые и мягкие. – Сережа, я так больше не могу. У вас в институте нет какого-нибудь другого бюро прогнозов?
– Ты хочешь, чтобы тебе приятно врали?
– Конечно, пускай врут, но ведь надо на что-то надеяться. Ты в командировку?
– Да, я спешу.
– Одну минутку. Все равно самолеты уже не летают, мне одна знакомая сказала. Мне нужно с тобой посоветоваться о Дашке. Ты понимаешь, она решила поступать на физмат. Разве это дело для девочки?
– Наташа, мне в самом деле надо идти.
– Я же тебя не из-за пустяков беспокою, а по делу. Скажи, у тебя есть кто-нибудь в приемной комиссии?
– Боюсь, что никаких экзаменов в этом году не будет, – сказал я. – И вообще, если можешь, последуй моему примеру – уезжай куда-нибудь. Чем дальше, тем лучше. К Северному полюсу.
– Я тебя понимаю. Вчера демонстрация была на Пушкинской о конце света. Говорят, всех милиция забрала. Положение аховое. Но все равно мы не можем уехать, ты же понимаешь. Дашке поступать, не терять же год…
– Прости, я опаздываю. До свидания.
– Я к тебе завтра зайду.
Я вышел на улицу. Надо спешить.
– Сережка, сукин сын!
Мазовецкий шел под большим, в цветах, зонтом. Он дышал как рыба, выброшенная на берег. Он загородил мне дорогу животом.
– Не уйдешь, – засмеялся он. – Два слова!
Пальцы его были мокрые. На солнце было градусов шестьдесят.
– Я тебе звонил, а ты трубку не берешь, – сказал Мазовецкий. – А дело важное. Завтра будут распределять места на стоянке. Два места освободились.
– Я опаздываю!
– Ты только скажи – ты придешь за меня голосовать?
– Стоянка тебе уже не пригодится!
– А что, плохо выгляжу?
– Вся наша Земля плохо выглядит.
– Да, положение критическое, я сегодня ночью пытался «неотложку» вызвать – занято, как на вокзале, пришлось валокордином спасаться. Ты куда? Ты не ответил…
Я вырвался и поспешил по улице. Поспешил – неправильное слово. Каждое движение вызывало спазму в сердце. Рубашка была мокрая. Может, бросить эту чертову сумку?
– Вы не скажете, как пройти на Тишинский рынок?
Человек, который остановил меня, был в черном пиджаке, и от него исходили волны адского жара.
– Прямо и направо, – сказал я на бегу.
Но человек загородил мне дорогу.
– Извини, – сказал он. – Прямо куда?
– Вон туда! – Крик у меня не получился. Я толкнул человека, он был крепок и горяч.
– Не спеши, – сказал он. – А направо где?
Я бежал дальше, до поворота, человек в черном пиджаке грозно кричал мне вслед, но я не слышал, что он кричал, потому что уши заложило и голова кружилась. В тени, вытянувшись вдоль дома, лежал человек, пожилой, босой. Может быть, умер, может, тепловой удар. Но я не мог остановиться… Наверное, редким прохожим я казался сумасшедшим. Нормальный не бегает по солнцепеку.
До гастронома оставалось метров триста.
Взвизгнули тормоза. Черная «Волга» остановилась у тротуара. Я не видел, кто там, но за мной застучали шаги. Бежала Софья Вячеславовна.
– Сергей Матвеевич!
Она ухватила меня за мокрую рубаху, да так цепко, что мне пришлось затормозить.
– Какое счастье! – сказала она, держа меня алыми когтями и доставая другой рукой из плоской черной сумки пластиковую папку. – Это одна секунда. Только подпишите, что не возражаете против обмена жилой площади. Да не рвитесь вы, успеете. Это же каторга – пока всех обойдешь, легче отказаться от обмена.
Она была без лифчика, и пропотевшая блузка приклеилась к полной груди.
– Вот здесь. Погодите, еще на одном экземпляре.
Она тяжело дышала. Но не отпускала меня.
Потом я снова побежал и уже на углу у гастронома с ужасом понял, что черная «Волга» Софьи Вячеславовны пятится вдоль тротуара. Дверца открылась.
– Не на том экземпляре! – крикнула Софья Вячеславовна.
Я не слушал, я бежал к гастроному.
Она топала следом.
В узкой тени вдоль стены магазина стояла длинная очередь за водкой. Люди в очереди были сонные, покорные. За зданием стекляшки начинался забор. Я начал протискиваться в дыру. Сзади меня держала за сумку Софья Вячеславовна.
И тогда я увидел, как с пустыря как бы не спеша, но ускоряясь, чтобы в несколько секунд достичь световой скорости, поднимается последняя летающая тарелочка, которая эвакуировала с Земли тех, кого еще можно было спасти на благо космической цивилизации. Которая должна была увезти меня…
Софья Вячеславовна не заметила никакой тарелочки – та уже скрылась в непрозрачном жарком мареве, окутавшем умирающую от парникового эффекта Землю.
– Подпишете или нет?
– Отпустите сумку, тогда подпишу, – сказал я спокойно. Так спокойно ведут себя люди, которым сказали, что их близкий только что умер. Ведь ничем не отличается минута ДО от минуты ПОСЛЕ.
Она исчезла, поспешила к своей черной «Волге», которую отсудила у дипломата-мужа. Я уселся у забора на выгоревшую траву. Под забором была узкая полоска тени. Я поставил сумку рядом с собой на землю. Я почему-то надеялся еще, что они вернутся. Хотя они не возвращаются.
В дыру ввалились два подростка с бутылкой портвейна. Они были в потных ярких майках и обрезанных у колен джинсах.
– Хочешь третьим? – спросил один из них. – Хочешь, дядя?
На самом деле они и не собирались со мной делиться.
Я знал, что никуда отсюда не уйду – не смогу уйти.
Я слушал, как они тихо разговаривали. Про Римку и Володьку, про то, что на той неделе обещали похолодание, а какой-то старик отдал концы. За забором загудела машина. Донеслись крики из очереди. В этом городе все намеревались жить вечно.
