– Матерь Божья! Да ты ж сама Богородица! – Елена попыталась преклонить колени, поцеловать руку гостье, но ноги подкосились, словно ватные и она начала оседать на пол.
Незнакомка подхватила ее под локоть и с усилием усадила опять на лавицу у оконца.
– Ну, здравствуй Аленушка! – она поддержала ее. – Нет, я не Богородица. Я земли этой берегиня. Меня Малкой зовут. А еще Марьей кудесницей звали или Марьей искусницей. Иногда Девой Ариев. Ты сиди, сиди, не вставай. Тебе уже и не встать, пожалуй.
– Отчего так, берегиня?
– Так ведь извели тебя, Аленушка. Опоили отравным зельем. Потому и лекаря нет, и ворожейки. Не добег твой слуга. С перерезанным горлом лежит.
– Долго ль жить-то мне осталось, ведунья?
– Так не долго. Со мной поговоришь, и отлетит душа в Ирий. Я к тебе душу твою облегчить пришла. Грех с нее снять. Вижу, маешься ты.
– Маюсь, маюсь. Это не тебя ли Девой Марией там где солнце западает зовут?
– И так меня зовут. Та зови меня девонька, как тебе сладостно. Сними грех с души. Не ты своих врагов извела, то у них доля такая. То за ними Аринии пришли, за каждым своя, что он своей злостью и властолюбием выкормил. Они тоже ведь не без греха, враги-то твои были. Тоже душ загубили, не считано. Ты не о них думай. О сыне думай и делах своих, – она присела рядом взяла в свои руки ледяные ладошки Елены и стала греть своим дыханием.
– Я ли храмов не ставила? Вон Петр Новый одиннадцать храмов на Москве поднял. Ров с Кремлевского холма на Красную площадь перенес. На самом холме Собор Архангелу Михаилу поставил и колокольню Ивану Великому вознес. Склады пороховые отстроил – Аловизов двор. Даже терем энтот и то его рук дело.
– Тихо, тихо девонька. Храмы твои еще веками стоять будут. Фрязина вашего люди помнить будут долго. Здесь на Москве и в Бахчисарае, где он ханам дворец соорудил дивной красы. От них и сюда его путь пришел. Его помнить будут, а тебя забудут, на красоту эту глядючи. Таковы люди. Коротка у них память, – про себя добавила она, – За то, что церкву Рождества Богородицы, тут на Кремлевском холме поставила, отдельное тебе спасибо. От меня, от Матери Артемиды, всех богов рожаницы.
– Скажи мне берегиня, – дыхание Елены стало жестче и с каким-то клекотом, – Скажи мне,…Ты ж все видишь сквозь пелену времени…Ладно Георгий он и умом прост, да и глух и нем,…а вот Иван-то…ему доля кака?
– Георгий твой еще многих здоровых переживет. А что молчит и вокруг никого не слышит, то может и к лучшему. Чего хорошего ныне услышишь в мире этом? А вот Иван твой, – пророчица задумалась, будто окаменела, затем стряхнула оцепенение и продолжила, – Об Иване заботу оставь. Быть ему великим царем в мире этом. Не просто великим царем, а Грозным царем. Потомки помнить его долго будут и так и назовут потом – Иван Грозный, – она положила руку на ледяной лоб Елены, из груди которой уже вырывался чуть слышный хрип, – Он за тебя отомстит Аленушка.
– Не надо, – вдруг твердым голосом сказала умирающая, – Не надо мести злобной. Пусть простит всех!
– Пусть, – успокоила ее Малка, – Пусть простит, – но про себя добавила, – Но он не простит. Он кровь реками прольет. Лежи, лежи спокойно, – опять вслух сказала она. – В нем кровь медведей воинских – Мамаева кровь, да кровь братьев орденских – Острожская кровь, с кровью Ангелов перемешалась. Как в Андрюше Боголюбском, – задумчиво добавила она.
– Только доли ему как у Боголюбского не надо! Венца мученического!! – собрав силы, выдохнула Елена, – Обещай!!!
– Не будет ему доли мученической. Обещаю! – твердо ответила Дева Ариев, – Он этот венец другим несет. И поделом! – она почувствовала, как тело под ее рукой напряглось и вдруг обмякло.
– Прости… – прошелестело в ответ.
– Упокойся с миром, – она наклонилась над Еленой, поцеловала ее в холодный лоб и закрыла глаза.
Великая княгиня, регентша Великой Руси лежала спокойно, как будто уснула. На губах ее была мягкая, чуть заметная улыбка. Видно в свою последнюю минуту, услышала или привиделось ей что-то хорошее и доброе. Малка поцеловала ее еще раз в эту улыбку и, скинув с головы зеленое покрывало Артемиды, накрыла отошедшую в иной мир. По плечам ее рассыпались огненно-рыжие косы, в неверном свете горящей лампады, напоминающие медных змей шевелящихся на ее голове. Если бы кто-нибудь мог увидеть ее со стороны, то подумал бы, что Богиня мщения Ариния дает обет мести над телом того, кто ее вызвал к своему смертному ложу.
Весть о смерти Елены Васильевны облетела весь дворец мгновенно. Только Георгий продолжал играть, как ни в чем не бывало. Боги берегли его, для каких-то своих целей. Семилетний Иван, узнав о смерти матери, с громкими рыданиями метался по лестницам и палатам теремного дворца. Наконец он влетел в покой Ивана Овчины и уткнулся в колени своего лучшего друга и любимца матери. Иван гладил его по голове, пытаясь успокоить, хотя у самого на душе кошки скребли. Он прекрасно понимал, что дни его сочтены, что те, кто извел Елену, скоро дотянуться и до него с сестрой и до всех, кто был рядом с молодой княгиней. Кроме того ходили слухи, что в покоях убиенной и во дворцовых переходах мелькали рыжие косы Богинь мщения – Ариний, то ли по его душу пришедших, то ли Еленой вызванных. Но и в том и в другом случае, радости это не сулило, а сулило начало долгой и кровавой свары.
В самом Кремле уже появились люди Василия Шуйского. Василий был стар, перевалил за шестой десяток, но умом и телом был крепок. Недавно женился на двоюродной сестре Великого князя Ивана, дочери Ордынского Хана Петра и потому считал себя Великому князю ровней. Тут же ошивался и князь Иван Бельский, потом князей Белозерских, из самых старых медвежьих родов. Знал Иван Овчина не к добру все это. Знал и оказался прав. Ровно через неделю, не дав даже сороковины справить, люди Шуйского и Бельского скрутили бывшего княгинина любимца и запихнули в цареву тюрьму, где и уморили голодом. Сестру же его, мамку князя Ивана – Аграфену Челяднину сослали в Каргополь и постригли в монахини, не смотря на слезы ее питомца. Однако это были последние слезы маленького Вани, как и предсказала его матери на смертном одре весталка Артемиды. С этих слез отплакал он все свое горе и, закусив губу, стал раскачивать маятник неумолимой мести, спрятавшись за спину Боярской Думы. Только стали замечать люди, как легким облаком мелькала, как бы оберегая его от всех напастей, легкая тень женщины в зеленом боярском платье с огненными волосами, перетянутыми золотым обручем с драгоценным изумрудом необычайной красоты.
Первым сгинул Василий Шуйский, на одном из пиров получивший ковш с отравленным вином из рук слуги некоего волчьего вида с кровавым взором медовых глаз. Затем сгинул в темнице, зачахнув в одночасье, Иван Бельский. Отсекли по ошибке голову дьяку Мишурину, что руку приложил к пострижению Аграфены. И покатилася торба с высокого горба.
На месте сгоревшего Зачатьевского монастыря, что на Остожье, там, где на опушке березовой рощи у Красного пруда стояли кельи сестер, стала появляться неприметная монахиня. Вскорости она, собрав вокруг себя сестер из старой обители, и привлекши новых, заложила новую часовенку поближе к Кремлю на берегу Лебяжьего озера, как бы на островке между Москвой-рекой, озером и речкой Сивкой. Рядом с часовенкой выросло общежитие сестер монахинь и отдельный теремок, отбежавший под прикрытие листвы березовой рощи, что взбегала от озерка на склоны Ваганьского холма. Новые сестры разительно отличались от старых, статью, взглядом несмиренных глаз, а главное умением держать в руках плотницкий топор, а может так же и боевую секиру. С их помощью обитель отстраивалась быстро и надежно, получив пока негласное название Алексеевской, в память митрополита Алексия, наставника Великого князя Дмитрия Донского.
Игуменья монастыря часто стояла службу во вновь отстроенной часовенке, посвященной Богородице. Ее иконописный профиль, напоминающий лики с древних икон в свете колеблющегося пламени свечей казался окруженным сияющим нимбом. Сестры в ней души не чаяли и верили ей безоговорочно. Только дома за закрытыми дверями снимала она с головы черный монашеский платок, рассыпая по плечам свои рыжие косы, и, откинувшись на мягкие восточные подушки низкой оттоманки, попивала из драгоценного бокала тягучее красное вино, невесть каким образом попадавшее сюда. Правда, говорили, что ее четыре слуги знаются с нечистой силой. Иначе откуда у них в глазах такой отблеск смерти, и почему волосы их скорее напоминают шерсть старых матерых волков, почти неотличимую от шерсти волчьих малахаев и коротких накидок, так любимых ими. Да и вообще непонятно, отчего это такая набожная игуменья, держит в женской обители, при себе четырех здоровых мужиков. Однако все это говорилось шепотом, потому, как глядеть в глаза ее стражам, да и ей самой никто не решался, больно уж читался в их взглядах смертный приговор, и по коже пробегали ледяные мурашки вечности.
