На другом пригорке, по ту сторону, мелькает белая косынка и красная кофточка… Анцис видит это, но выражение лица у него не меняется, только уши вспыхивают. Он знает, кто там идет, но упрямое сердце словно замерло… В нем скорее оживает прежнее озлобление, чем радость, счастье. И вдруг Анцису становится страшно: он знает, что если он упустит теперь Маду, то все будет кончено. Но он стоит неподвижно, глядя на воду, и чувствует, что не сможет вымолвить ни слова.
Мада очутилась здесь совершенно случайно. Когда Анцис исчез за садом, ей вдруг пришло в голову, что надо бы сбегать на горку, что за гаревом, набрать белого песку — чистить посуду. Суббота, правда, только завтра, но ведь завтра будет столько работы, как знать, успеешь ли… И, схватив сплетенную из корней севалку, она незаметно выскользнула со двора, обогнула сад и старую, развалившуюся баню, сбежала вниз, перешла вброд речку, загребла несколько горстей белого песку; прячась за можжевельником, вышла на дорогу и вот с полупустой севалкой направляется по вымытой водой колее вниз, к мосту. Мокрые ноги облеплены песком, кофточка на груди расстегнулась, белая косынка съехала на плечи, но щеки горят, как огонь, она не смеет поднять глаз… Еще бы: что подумает Анцис! Разве он поверит, что она очутилась здесь случайно! Но… пусть он не поверит!
Бог знает, чего это он так уставился на воду! Что в ней увидишь? Бурая, как навозная жижа. И на что нужны такие речки? Только ноги пачкаешь, да еще мосты строить надо: скотине трудно перебираться. Может, он вовсе не видит и не слышит, что она идет. Надо кашлянуть… И глазом не моргнул! Надо что-нибудь сказать, но она не решается: он такой сердитый, злой. И остановиться нельзя. Почему же она его теперь так боится? Раньше, бывало, донимала и дразнила, сколько вздумается. Но на мостике он, наверно, повернется, загородит ей дорогу, не даст пройти… Непременно обернется… Как будто зашевелился. Какой короткий мостик! Река здесь такая широкая, а мостик совсем коротенький: два-три шага — и все… Не обернулся, не видел…
Странное, тяжелое оцепенение сковывает ноги девушки. Она невольно останавливается и оборачивается. И тут ей кажется, будто и Анцис чуть повернулся, смотрит… исподтишка, одним глазком. А может, и нет…
Некоторое время она стоит и не находит слов. В голове столько мыслей — и ни одной хоть сколько-нибудь отчетливой. Она только чувствует: нельзя уйти, ничего не сказав ему.
— Анцис! — говорит она.
Тот и не шелохнется, только брови у него слегка вздрагивают.
— Ну? — откликается он сердито и грубо.
Опять довольно долгое молчание.
— Анцис! — снова говорит Мада и чувствует, что уже не в силах произнести это слово еще раз. Знает, что если он сейчас не обернется, то все копчено… Щеки у нее горят, на глазах выступают слезы, грудь вздымается, руки дрожат… Севалка выскальзывает из руки, белый песок сыплется на серую юбку.
Анциса словно кто-то берет за плечи и поворачивает к Маде. И от сердца его словно отходит все чуждое, темное, враждебное. Он видит и понимает все, ему кажется, будто облака рассеялись, и стало светлее, и туман будто вдруг сомкнулся и высокой стеной заботливо охраняет его и Маду.
Вот он держит ее теплые руки в своих и чувствует, как они едва заметно дрожат. Анцис и Мада смотрят друг другу в глаза. Они без слов понимают друг друга, им бесконечно хорошо: ласковое тепло обнимает их, они смеются, сами не зная чему.
Наконец Мада спохватывается: довольно стоять так на дороге!
— Идем… — зовет она.
Анцис идет, но еще колеблется. Он вспоминает, как уходил, и ему становится совестно.
— А что хозяйка скажет? — бормочет он.
— Хозяйка? — смеется Мада и слегка подталкивает его.
Анцис тоже усмехается, забывает о хозяйке и обо всем на свете, он только чувствует, что рядом та, без которой жизнь для него была бы вечной ночью. Он не смотрит на небо, но ему кажется, что оно с каждым мгновением светлеет. Все гарево зыбится, будто серо-зеленое море, и на его волнах, словно отражение бесчисленных золотых звездочек, блестят желтые цветы. И они оба качаются на этих волнах, а звездочки мигают им так приветливо и ласково, и первый весенний жаворонок откуда-то из недосягаемой вышины рассыпает над ними свои трели.
Анцис смеется от счастья и, не зная, что сказать, тихонько бубнит:
— А что скажет хозяйка…
2
В батрацкой хутора Паэгли Мада прядет хозяйский лен. Лен нынче выдался на славу. Длинные волокна блестят, как серебро, и легко скользят между пальцами. Пряжа такая гладкая и ровная — скорее палец порежешь, чем порвешь ее.
У хозяйки оказалась свободная минута, она пришла, села на край плиты и стала бранить расшумевшихся детей бобылихи, которые мастерят из лучинок звезду — пугать нечистую силу. Тает и тает Мадина кудель, и хозяйка думает о том, как разостланные в саду белоснежные полотна засверкают на осеннем солнышке серебряными полосами, какие тонкие и красивые получатся рубахи и как работники будут хвалить ее за доброту и щедрость.
А пряха и не думает о работе. Это видно по тому, как ее нога нажимает на подножку — то быстрее, то медленнее, а намусленный палец то и дело скользит мимо, не задевая нитки. И глаза пряхи тоже больше смотрят в окно. Рука время от времени на минуту останавливает жужжащее колесо прялки, девушка прислушивается, поправляет съезжающую шпульку и снова как-то устало, словно нехотя, нажимает на подножку.
Хозяйка, улыбаясь, встает и подходит к ней.
— Ой, доченька, — ласково начинает она, — уж больно у тебя грубо получается!
Мада, смутившись, вдруг останавливается. Внезапно оборванный и нескрученный конец нити со свистом обвивает зубчатую вилку. Пряха сама видит, что пряжа получилась неровная, узловатая, местами тоньше, местами толще… Ей становится совестно за свою работу. Она даже не пытается распутать нить, складывает руки на коленях и опускает глаза.
— Пошлите Анну прясть… — говорит она. — Мне лучше дайте работу в кухне.
— Ну? — добродушно усмехается хозяйка. — Какая из Анны пряха! Я ведь тебе ничего не говорю. Так только, к слову пришлось. Прясть-то ведь нетрудно?
— Я, хозяйка, и не говорю, что трудно или легко: я с любой работой управляюсь. Только сидеть на одном месте невтерпеж.
— Вот удивительно! Когда я девушкой была, любила целыми днями сидеть и все думать, думать… До полуночи, бывало, просижу, и спать не хочется.
— Думы-то эти меня и изводят.
Хозяйка качает головой.
— Чудная ты какая, Мада!.. Сыта, здорова, доброго, честного парня нашла себе и уговорилась с ним. Чего тебе еще? Что ж. Анцис не ласков с тобой?
— Ласков… — отвечает Мада, горько усмехается и вдруг замолкает.
— Ну так что? Досаждает он тебе? Ведь он такой тихий!
Мала не знает, что и ответить. Молчание.
— Не знаю, хозяйка, как вам это сказать, — опять начинает Мада. — Сама не пойму, что делается. Я ни на что не жалуюсь. только Анцис мне совсем душу вымотал. А спросите, почему, не сумею ответить… По правде говоря, у меня много, уж очень много ответов, только на одно нет ответа: отчего у меня так поет сердце? И вот злюсь я на Анциса, злюсь на самое себя, и так мне тяжело, нехорошо, что я иногда думаю: надо убежать отсюда или утопиться.
— Глупости какие! Чем же тебе не угодил Анцис?
— Ничем он мне больше не угождает. Иногда он смеется, шутит, пристает… а мне сдается, что все это только для вида, что на сердце у него совсем другое. Не придет домой вовремя, взглянет на другую девушку — мне сразу недобрые мысли в голову лезут.
— Уж больно чуткое у тебя сердце, вот в чем беда!.. — Помолчав с минутку, хозяйка спрашивает: — Или, может, ты его разлюбила?
Мада качает головой.
— Еще больше, чем раньше, люблю. Жизнь за него отдала бы. Но вот я все замечаю, будто что-то чужое, недоброе становится между нами. И когда-нибудь оно нас разлучит, чует мое сердце.
— Глупости, Мада, ты больше не думай об этом и не говори. Это со всеми бывает. Вспоминаю, как у меня с хозяином было: перед самой свадьбой тоже чуть не разошлись. А разве плохо живем теперь?
Мада смотрит в окно, и непонятно — так просто или на батрака Мартыня, который неподалеку ставит новый забор вокруг сада. Время от времени он с охапкой кольев пересекает двор и каждый раз заглядывает в окно. Дети бобылихи выбежали на двор, в комнате тишина, слышно только, как Мартынь приколачивает жерди к столбам.
— Говорят, будто он часто бывает в гостях у Латы Лейниек… — чуть погодя роняет Мада и слегка краснеет.
— Кто говорит?
— Люди…
Хозяйка горько улыбается:
— Нашла кого слушать!.. Или ты, дочка, не знаешь, что для людей нет большей радости, как разлучить парня с девушкой. Если своими глазами не видела, лучше не слушай и не верь.
Мада, правда, хочет сказать, что и своими глазами кое-что видела, но в это время Мартынь опять проходит мимо окна, и ее мысли уносятся неизвестно куда, разлетаются в разные стороны, как клочья разорванной бумаги на ветру.
