Вы можете себе представить, как смущен был Ле-Рой. Из его слов я понял, что до того вечера он почти не замечал этой женщины. Из числа живших в доме мужчин он меньше всех обращал на нее внимание. Но тут произошло нечто неожиданное. Когда женщина бросилась в комнату Ле-Роя, хозяйка вошла вслед за ней, и обе предстали перед ним. Женщина из Айовы, дрожащая, испуганная, стояла на коленях. Хозяйка была возмущена. Ле-Рой действовал по мгновенному побуждению. На него снизошло вдохновение. Схватив молодую женщину за плечо, он грубо встряхнул ее.
— Ну, довольно, вставай! — быстро сказал он. — Я сдержу слово. — С улыбкой на губах он повернулся к хозяйке. — Это моя невеста, — пояснил он. — Мы поссорились. Она вошла сюда, чтобы побыть возле меня. Она не совсем здорова и расстроена. Я увезу ее отсюда. Пожалуйста, не беспокойтесь. Я увезу ее.
Выйдя с Ле-Роем на улицу, женщина перестала плакать и вложила свою руку в его. Все ее страхи исчезла. Он сейчас же снял для нее комнату в другом доме, потом они вместе пошли в парк и долго сидели там на скамейке.
Все, что рассказывал мне Ле-Рой об этой женщине, убеждает меня в том, что я тогда сказал доктору во время прогулки среди холмов: трудно постигнуть чужую жизнь.
Ле-Рой до полуночи беседовал с этой женщиной, сидя с ней на скамейке в парке, и после этого они тоже не раз встречались и беседовали. Но это ни к чему не повело. Она возвратилась, надо полагать, к себе на Запад.
В том городке, откуда эта женщина приехала, она преподавала музыку. У нее было три сестры. Все они занимались музыкой и, по словам Ле-Роя, все были незаметные, но способные девушки. Отец их умер, когда самой старшей из них не было еще и десяти лет, а через пять лет умерла и мать. У девиц был свой дом и сад.
Трудно сказать, как протекала их жизнь, но в одном можно быть уверенным — они говорили только о своих женских делах, думали только о своих женских делах. Ни за одной из них никто никогда не ухаживал. На протяжении многих лет в доме не бывал ни один мужчина.
Из всех сестер только на самой младшей — той, что приезжала в Чикаго сказалось влияние чисто женской обстановки их жизни. Эта обстановка как-то отразилась на ней. Каждый день, с утра до вечера, она давала уроки музыки молодым девушкам, а дома тоже проводила время в женском обществе. Когда ей исполнилось двадцать пять лет, она начала думать и мечтать о мужчинах. Весь день и весь вечер она говорила с женщинами об их женских делах, а между тем ей до отчаяния хотелось мужской любви. С надеждой встретить мужчину она и уехала в Чикаго. Ле-Рой объяснял ее странное поведение, когда она жила в Чикаго, тем, что она думала слишком много, а действовала слишком мало.
— Ее жизненные силы переместились, — говорил он. — Она не могла достичь того, чего ей хотелось. Ее жизненные силы не могли найти себе выражение. А раз они не могли проявиться в одной форме, они принимали другую. Половое чувство распространилось у нее по всему телу. Оно пропитало собой все фибры ее существа. Вся она стала, в конце концов, воплощением пола. Некоторые слова, прикосновение мужской руки, иногда даже вид проходящего по улице мужчины действовали на нее определенным образом.
* * *
Вчера я опять встретился с Ле-Роем, и он опять говорил об этой женщине, о ее странной и ужасной судьбе.
Мы гуляли в парке возле озера. Мы шли рядом, и образ этой женщины, казалось, сопровождал нас. Мне пришла в голову одна мысль.
— Вы могли бы стать ее любовником, — сказал я. — Это было вполне возможно. Она ведь вас не боялась.
Ле-Рой остановился. Подобно доктору, который был уверен в своей способности проникать в чужие жизни, он рассердился. Одну минуту он пристально глядел на меня, а затем случилась довольно странная вещь. С языка у него сорвались те же слова, которые я когда-то слышал от доктора, когда мы гуляли с ним по пыльной дороге среди холмов. Едва заметная усмешка играла в углах его рта.
— Какие мы умные! Как гладко у нас все выходит! — сказал он.
Голос молодого художника, гулявшего со мной в парке возле озера, зазвучал пронзительно. Я почувствовал в нем усталость. Но вдруг он рассмеялся и сказал совершенно спокойно и тихо:
— Это не так просто. При излишней уверенности в себе вы подвергаетесь опасности упустить всю романтику жизни. Вы не улавливаете самой сути. Ничто в жизни не может решаться так определенно. Та женщина, если хотите знать, была подобна юному деревцу, которое душат ползучие растения. Эти растения оплели ее и закрыли от нее свет. Она была искалечена, стала гротеском, как многие деревья в лесу становятся гротесками. Ее проблема была настолько трудна, что мысли о ней изменили весь ход моей жизни. Сначала я смотрел на вещи также, как и вы. Все для меня было ясно. Я думал сделаться ее любовником и этим разрешить вопрос.
Ле-Рой отвернулся и отошел немного в сторону. Затем опять подошел ко мне и схватил меня за руку. Какая-то страстная настойчивость овладела им. Голос его дрожал.
— Она нуждалась в мужчине. Да, те, кто жил с ней в одном доме, были правы, — сказал он. — Она нуждалась в мужчине, и в то же время — кое в чем совсем ином. Мужчина, в конце концов, для неё был чем-то второстепенным. Ей нужно было, чтобы ее любили, долго, спокойно и терпеливо любили. Несомненно, она — гротеск, но, в таком случае, все люди на земле гротески. Все мы нуждаемся в любви. То, что излечило бы ее, излечило бы и всех нас. Болезнь, которой она была одержима, болезнь всеобщая. Все мы нуждаемся в любви, и никто еще не придумал, где нам находить себе возлюбленных.
Голос Ле-Роя оборвался, и он шел рядом со мной молча. Мы удалились от озера и гуляли под деревьями. Я пристально взглянул на него. Жилы у него на шее сильно напряглись.
— Я заглянул под оболочку жизни, и мне стало страшно, — в задумчивости пробормотал он. — Я сам как та женщина. Я весь оплетен чем-то крадущимся, ползучим. Я не могу любить. Мне не хватает мягкости и терпения. Я плачу старые долги. Старые мысли и убеждения — семена, брошенные в почву теми, кто давно умер, — всходят в моей душе и сжимают мне горло.
Мы гуляли долго. Ле-Рой все время говорил, стараясь дать выход своим мыслям. Я слушал безмолвно. Он подхватил припев, который я слышал от доктора, когда мы гуляли среди холмов.
— Я хотел бы быть чем-то мертвым, засохшим, — бормотал он, глядя на листья, рассеянные по траве. — Я хотел бы быть листком, гонимым ветром.
Он повернул полову, и взор его устремился туда, где сквозь деревья в отдалении виднелось озеро.
— Я устал и хочу очиститься. Я весь оплетен чем-то крадущимся, ползучим. Я хотел бы быть сухим и мертвым, как листок, уносимый ветром через безграничные водные пространства. Больше всего на свете я хотел бы быть чистым.
