— Молоды вы. Без Голодая нельзя быть красну звону.
Но не всем говорил звонарь, почему нельзя. А нельзя потому, что Голодай охрипнул на народной великой беде, взошел на колокольню после великих трудов. Все колокола родились для звона на колокольне, а он один для утоления народной беды.
Темьяновскую область посетила беда. Зима была без снегу: хлеб вымерз, а весна перехватила жар у лета — и всходы, какие и были, все выжгла. На самого вешнего Николу был зной, да такой огненный, что народ говорил с горем:
«Отдал пророк Илья свой день Николе, да не отдал своей тучи грозовой»: не было дождя. Прогневался и Егорий-белоконец: не радел в это лето о скотине — был большой падеж на скот. К первому Спасу голод начался.
Темьян — весь в слободах, и слобожане все хлебопашцы. Окружил голод зеленым кольцом весь Темьян: только те, кто вокруг собора жили, не голодали: городничий, попы, казенные люди, купцы. Христа ради подавали луковку да горох: сперва по горстке, потом по полгорстке, потом по щепотке, потом по горошинке, а там и на соль перешли: подавали по крупинкам. Но пришло время — стали на нищий зов выносить христолюбцы под окно ковшик воды и, потупясь, винились:
— Не взыщи. Испей, Христа ради.
И пил прохожий, и благодарил:
— Спаси тебя, Христос.
И, бывало, вода ключевая осолялась в ковшике крупной слезой.
Соль слезная у всех была, а хлеба ни у кого не стало.
Стали темьянцы зазывать к себе попов и просить:
— Приготовь меня. Я умирать скоро буду. Доедаю последнюю горсть муки.
Поп шел, а его на дороге перехватывали в соседний дом:
— К нам к первым иди: там доедают, а мы доели. Готовь нас: помираем.
Попы ходили из дома в дом до ýстали.
Голод и болезни косили народ, как траву. На кладбищах некому было могилы копать: на Божьей ниве от всходов тесно — гуще урожайных колосьев поднялись березовые кресты.
В то старинное время объявился в Темьяне человек незнаемый — средовек, в чистом белом азяме, в сапогах; глаза карие, борода светлая, лицом бел. Ходил он по площадям, по переулкам, по домам, по кладбищам, и везде всем одно и то же говорил. Скажут ему: «Умирать пора, раб Божий», — а он — одно всем:
— Зачем умирать? Бог жить велел. Мы жить будем.
Городничий Федорчук взял его на расспрос и вызнавал старого: кто? да откуда? да зачем? Все было в порядке: человек вольный, по собственному паспорту, из мещан московских, по рыбному делу, подать уплочена, все чисто.
— Что же ты у меня в Темьяне будешь делать? — спросил городничий. — Ты народ смущаешь. У нас голод, беда. У нас тебе не место.
— Я и не буду в Темьяне, — человек отвечал. — Я беду с собой увезу.
— Как увезешь? Ты не Бог.
— С Богом и увезу.
Городничий расспрашивать не стал, погрозил пальцем и отрезал:
–Увезешь или нет, а сам себя увози. Не то — быть тебе в остроге.
На другое же утро выехал человек из Темьяна — выехал в кибитке: простая телега; полтелеги накрыто рогожей; под рогожей на перекладине подвешен малый колокол, совсем простой, веревка привешена к языку. А в кибитке, в глубине, один седок — Спасов образ.
Человек выехал на клячонке, перекрестился на все четыре стороны и ударил в колокол: повез Спаса-седока по русской земле.
Первый, кто встретился на дороге, шапку снял, заслышав его звон, и спросил человека:
— На колокол собираешь Спасов?
— Нет, — отвечал, — Спасу на голодный кус.
Вынул прохожий грош и положил к Спасову образу. Сделал почин.
Из деревни в город, из города в деревню едет в кибитке Спас-седок, а человек возле пеший идет и мерно бьет в колокол. У колокола зов жалостный, хриплый: плохо лит и без единой доли серебра: медь да олово, — настоящий голодный голос: доходчив и зазывлив. Слышат прохожие.
— На чтó собираешь?
— Спасу на кус. Алчет Спас Христов в Темьянском краю, страждет и наготует.
Укажет на седока в кибитке. Кто мимо пройдет? Всяк либо грош, либо хлеба кусок положит Спасу на снедь, либо холста конец — Спасу на наготу.
Дальше едет возничий.
— На что собираешь? На погорелое?
— Нет. Спасов дом цел в Темьяне стоит. Спасу на кус собираю. Наг он, бос, голоден.
Укажет на Спаса в кибитке. Кладут прохожие.
Проехал Спас в кибитке с колоколом многие сотни верст, объехал многие города и деревни. Собралась в кибитке мирская казна не малая. Повернула кибитка в обратный путь в Темьян. По дороге закупал возничий у купцов хлеб и слал его в Темьян. Шли возы с хлебом, с письмами-наказами от человека то к одному темьянскому боголюбцу, то к другому: «раздай, раб Божий имярек, Спасов голодный кус, а кому — Спас укажет и о раздаче сам с тебя отчет спросит». Ни одна копейка не пропала, ни одна крошка не затерялась: свят и строг был Спасов кус для каждого.
Время идет. Едет Спас в кибитке к Темьяну с казной: должны были прийти в Темьян о ту пору большие обозы с хлебом, и нужно было его закупить на эту казну.
Вокруг Темьяна леса черны, широки, непросветны. В одной темной изложине остановили кибитку худые люди. Крикнул их нáбольший возничему — а ночь была черна:
— Стой! Что везешь?
— Казну.
— У кого казна?
— У Хозяина.
— Где хозяин?
— В кибитке.
— Спит?
— Сам посмотри.
Набольший подумал: «Возбужу хозяина: так не отдаст — булат выпросит. Возница не крепок — хозяину не защита». Полез под рогожу. Возница стоит у телеги спокоен. Кругом телеги разбойники. Ждут: что будет? Ничего. Тихо. Недолго пробыл нáбольший под рогожей. Вылез, шапку держит в руках, подошел к возничему, молвил ему тихо:
— Хозяин у тебя крут. Стережет свое добро, не дает взять. Да ты-то, смотри, бережешь ли сам-то хозяиново добро? Не имаешь ли?
Гневно посмотрел нáбольший на возничего. Тот усмехнулся и ответил ему тихо же:
— Как Хозяйский кус имать? Сам знаешь.
Ничего не ответил нáбольший, а разбойникам крикнул:
— Пропустить их. У старика нет ничего. Хозяин в болестях, без казны.
Пропустили разбойники кибитку. Выехал из леса возничий, глянул к Спасу в кибитку, а перед образом лежит кошель, а в нем червонцы.
Зазвонил тут возничий в колокол и воззвал про себя:
— Прими, Спасе Пречистый, Себе на голодный кус! И сего с разбойником благоразумным сопричти!
Приехал возничий в Темьян и развез Спасов кус по боголюбцам: стали они питать народ.
Весна пришла. Ржи дали буйный всход. Ожил народ.
А возничего и след простыл. Многие у городничего допытывались: кто он был таков? Городничий ответил, что бумаги были у него в порядке, а сам он московский дворянин, Панкратьевской слободы, а ездил по рыбному делу.
У одного из боголюбцев осталась на дворе кибитка, в которой ездил человек за Спасовым куском, а в ней Спасов образ и колокол. По осени, когда хлеб убрали — был урожай небывалый, — вспомнил народ, питавшийся Спасовым кусом, про Спасов образ и про колокол. Собрались на двор к боголюбцу, подняли с честью Спасов образ из кибитки, внесли в собор, поставили в притворе, отпели молебен и возжгли пред ним неугасимую лампаду, а в колокол ударили: звук дребезжащий, медный, надтреснутый.
Заплакали многие: вспомнили прошедшую беду и молвили:
— У колокола глас голодный. О беде голодной вещаючи, охрип наш Голодай-колокол. Послужил миру, прося на Спасов кус.
Порешили повесить колокол на соборную колокольню.
С той поры висел Голодай на колокольне и еще слабей и болезненней стал его зов. Редко звонили в Голодай. Но соблюдался у звонарей издревле наказ:
— Без Голодая красному звону не быть!
3.
Третий колокол — Разбойный.
В нем много серебра: далеко рассыпается серебряная россыпь. Колокол сыплет над городом не одно серебро, но и золото: немало было брошено его в колокольную плавь, — тяжкого, красного, разбойного золота.
В Темьяне есть Разбойная гора. Долго на ней был голый пустырь — щебень, чертополох, и только одна старая щелистая неплодная яблоня весною бедно затуманивалась немощным, белым облачком — как покойница, опять надевала она белое, уже ветхое подвенечное платье.
На пустыре, на отлете, над самой рекой, никто не хотел строиться. «Дом в реку стрясет, — пророчили старые люди, — как разбойников двор стрясло». Молодые смеялись над стариками, а не строились. Первым построился там Иван Прокопьевич Ходунов, и не дом построил, а фабрику — и ничего: не стрясло.
Встарь, когда еще не висел на соборной колокольне Разбойный колокол, на Разбойной горе был крепкий двор купцов Малолетновых. Малолетновы вели низовую торговлю. По реке — на стругах; по пескам — на караванах отправляли они товары в Персию и в Хиву: кумач, пестристые ткани московские, меха, зеркала и всякий мелкий товар, — а с Низу, из-за моря, из степей, привозили бирюзу, шали, ковры, мерлушки, изюм, урюк. Малолетновы богатели и никакая тля их богатства не тлила: ни вор, ни разбойник. У других купцов то баржу бурей разобьет, то низовые ребята со стругом пошалят, то хивинцы на караван нападут, то шамхал шемахинский наложит на товар пошлину разбойной рукой: тля не истлит, так моль источит. А у Малолетновых все невредимо: бурей баржей не бьет, струги по реке без шалостей проходят, хивинцы той порой, как малолетновский караван идет, творят благочестивый намаз: мирны и не алчны, шамхал шемахинский дарит шелком-сырцом и крупной, как голубой глаз, бирюзой на палочках: ни тли, ни моли. Малолетновых было два брата: Семен Егорыч и Аникита Егорыч. Семен в разъездах бывал, а Аникита жил в Темьяне на своем купеческом подворье и вел торговлю на месте. Семен был холост, Аникита сам-пят: жена, трое дочерей. Семен изредка наезжал в Темьян. Все знали, что возвращается Семен Егорыч Малолетнов в Темьян с казною — вложить ее на покоище в окованные медью сундуки; дорога в Темьян шла сквозь дремучие леса, по глубоким изложинам, ехал Семен Егорыч без всякого оберегу, один-одинешенек, а всегда привозил казну в целости. Одни верили, что Бог бережет Семена Егорыча, грозный Никола Можайский хранит его острореберным мечом от недруга и врага за то, что ревнитель к храму был Семен Егорыч. Приедет в Темьян, выпарится в бане, очистится постом и идет в собор, седобровый, высокий, со щелистой насечиной на правом виске: однажды оступился Семен Егорыч на горном кряже и пал виском о камень — да и тут Никола выручил. Взойдет Семен Егорыч в собор, к Богу истов, к людям приветлив, в себе молчалив, — и служит ему протопоп долгое благодарственное молебствие. После молебствия Семен Егорыч зазовет причт к себе во двор, и строятся во дворе великие столы: приходи, кто хочешь, всем — хлеб-соль и ласка, а нищей братии еще и алтын в придачу. Дивно ли, что Бог с Николой-нищелюбцем хранил Семена Егорыча? Многие так верили, но другие другое вестили в Темьяне про чудесный оберег Малолетнова — те, кого воротило от его куска, вестили, будто знает Семен Егорыч охранное «слово» и против вора, и против разбойника, и будто «слово» это крепко не милостыней, не алтынной подачею, а заложено на черном камне, а черный камень скрыт у Малолетнова при себе в неведомом месте: пока черный камень при купце, к нему нет приступу ни вору, ни разбойнику. А третьи по простоте решали:
