Но «девство» само по себе нигде и нисколько не превознесено. Так, попадаются иногда только выражения, но нигде не канонизированные, не догматизированные. «Девство, — по выражению Григория Богослова, — есть исхождение из тела», «есть сожитие с Чистым» (с большой буквы, как собственное имя — у автора); по выражению того же учителя, оно есть «обожение человека», состояние «ангельской чистоты» не только по телу, но и по духу. По Мефодию Патарскому, «девство,????????? чрез перемену одной буквы получает название почти обожествления (курс, автора)???????: оно уподобляет Богу владеющего им и посвященного в Его нетленные тайны» (стр. 57–58). Но это — отсвет речей, это — тенденция, тонкие паутинки, вотканные в сплошной ковер похвал браку. Такой сплошной, увесистой, документальной похвалы, какая в «древней письменности» дана браку как основе общества, как «корню жизни» (замечательное выражение из отца церкви, попавшееся мне в брошюре), как первой и очевидной заповеди Божией, — этой похвалы девству не дано. Она поэтична. Она коротка. Но какой дивный тон в этих немногих словах. Наблюдайте, однако, что она против (к отрицанию) «корня жизни», «основы общества», «первой и очевидной заповеди Божией». Наблюдайте это… и вам станет несколько страшно. Я вот много лет пишу о браке и девстве: и не знаю, замечено ли читателями, что я пишу сколь смело, с одной стороны, столько же, с другой стороны, прямо с мистическим страхом к избранной теме. Тут такие бездны разверзаются… Такие новые горизонты открываются… Легко евреям: дана им заповедь: «множиться», и они множатся себе, не тужа о здешней и загробной жизни, явно обеспеченные в одной и другой (ибо ведь заповедь-то очевидна для них). Но мы, христиане? Как все темно для нас, неуверенно, сомнительно: заповедь Божия о размножении — так очевидна! а безбрачие,?????? очевидно, поставлено выше ее! Главное — обе истины так наглядны, что, не будь мы привычны к их сопоставлению, голова бы закружилась! И что поразительно: кровью никто не заплатил за стремление остаться девственником; а вот за рождение — заплатило смертью (с начала эры) не тысячи, не сотни тысяч, а уже миллионы детей, младенцев, девушек, женщин («косая-то вдова», описанная в воспоминаниях о Толстом г. Сергеенко), и ведь нельзя же сказать (как на это решается «сплошь» г. А. Дернов), что так-таки все эти миллионы — подлюги, ничего не стоящие существа, что туда им и дорога, в гроб, в прорубь, в отхожее место (детям). Ну хорошо, девушки и вдовы все сплошь «подлые». Допустим. Но дети-то ведь во всяком случае еще не «оподлились»? Отвечают: «Подлое их было рождение, без нашей власти». Вот тут заботы «татап» и выступают. Да, брак похвален, чрезвычайно, везде. Но и «паутинка» вплетена. И вот «паутинка», такая золотистая, такая поэтичная, начинает поедать «корень жизни»; а как именно — об этом документальную историю и написал г. Л. Писарев.
Крадется поэзия в сплошную и грубую похвалу. Замечательно, что в линии брака, о нем рассуждений — вовсе нет поэзии. Т. е. нет динамизма, полета, «вперед»! Похвала дана, но без движения вперед. Таких стихов, как это майковское, из того же «Приговора»:
Дело в том, что в это времяВдруг запел в кусту сирениСоловей пред темным замком,Вечер празднуя весенний.Он запел — и каждый вспомнилСоловья такого ж точно,Кто в Неаполе, кто в Праге,Кто над Рейном, в час урочный,Кто — таинственную маску,Блеск луны и блеск залива,Кто — трактиров швабских Гебу,Разливательницу пива.Словом, — всем пришли на памятьЗолотые сердца годы,Золотые грезы счастья,Золотые дни свободы.
Вот подобных стихов о природе почему-то вовсе не попадается среди богословских рассуждений, вовсе и никогда не выходило из-под пера «отцов» Констанцского, да и других соборов. Это — важно в отношении к нашей теме. Ибо ведь в натуре-то своей брак, конечно, есть дело природы, «плоть от плоти» ее и «свет от света» ее же; и невозможно, решительно, полюбив чистосердечно брак, — в то же время не полюбить природу и, vice versa, — полюбив природу, — невозможно не полюбить брак. И вот у светских людей, живущих брачно, — посмотрите, целые томы посвящены природе, и даже возникла поистине священная наука о природе. Но эта наука о природе, естествознание, почему-то всегда особенно претила гг. дуалистам: а разгадка — в том, что она вносит свет и освещение в «нижний этаж». Таким образом, не терпится не только брак, но и каждая ступенька, которая хотя бы отдаленно и косвенно ведет к нему, к сочувствию ему, к постижению его, — старательно оттолкнута специальным подготовлением, специальною дисциплиною и школою. Итак, похвала браку дана — но только документальная. «Ну, что же, деточки: за вами записано имущество папаши — ну, и довольствуйтесь, что записано». На самом деле все живые эмоции («паутинка», поэзия) «maman» идут в другом направлении. Она деловита, практична; ей не до «деточек», к тому же и не от нее рожденных, с которыми у нее только «документальная» связь. У ней теперь совсем другие заботы, хлопоты по городу; там — «de propaganda fide», там — в Японии и Китае миссия, борьба с Вольтером и Штраусом. Где тут о семье заботиться! Об этом только проф. Л. Писарев напишет 72 странички, да А. Дернов издаст ругательную брошюрку, а заботы солидные, а труды многотомные посвящены — то Дарвину, то Ренану, то буддистам, то устройству духовных учебных заведений, то «выпрашиванию нам жалованья», то, наконец, уже совершенно солидному «изложению всех истин». Но я отвлекаюсь. Итак, за стремление остаться в девстве — кровью никто не пострадал; за рождение — уже миллионы погибли. Л. Писареву, кажется, следовало бы хоть обмолвиться об этих миллионах. Но, как я говорю, он жизнь выволок за уши из своей пустынной аудитории. Куда «жизни» быть рядом с «мнениями древних отцов», которыми одними он занимается, заявив сначала же, что «вопрос о браке есть по преимуществу исторический». «Брак и девство» — озаглавил он брошюру: и решил во утешение «сиротам», что они — «равно-честны». Но, кроме недоумения о том, отчего же вся «власть» у девства, ему надо было разрешить и другое кровавое недоумение: отчего это ни один «возжелавший девства», подобно первым печерским затворникам, которые из жажды «девства» покинули родительский кров и оказали непослушание родительской воле, — отчего, я говорю, ни один из них за эту «жажду идеала» не поплатился жизнью, не умер в унынии, в отчаянии, не утопился, не повесился; а вот из родивших «вопреки воле родительской» не только очень многие, но и большинство пошли на дно реки с камнем на шее? И там и здесь — противоречие воле родительской! И здесь и там — шли вразрез с понятиями общества! Да, но тут выступает «паутинка». Нет закона, но есть более его — поэзия. Выступают «жития» — так себе, частью факт, частью «легенда»: и вот судьба тех, кто пошли в девство вопреки воле родителей и мнению общества, окружена была нимбом святости (какая поэзия! тон! слезы умиления!), а те, что пошли и родили тоже вопреки воле родителей и общества, — окружена проклятием. Да, иначе как проклятие — и нельзя подыскать определения для этого тона, сухого, формального, пренебрежительного, часто — гадливого и ужасающегося. И — умерли. Умерли-то, очевидно, вследствие различия тонов. Но умерло таких — миллионы, «непокорно рождающих»! И кто за них ответит Богу? Да и какому Богу? Все темно — для меня. Ибо две заповеди, и обе — от Бога.
История «письменности», изложенная документально г. Л. Писаревым, и произошла вся из глубокой трудности вырвать явно «корень жизни» и вместе подсечь его… практически и без особенной «явности». Предстоял необыкновенно трудный процесс, оттого и вызвавший такую необозримую в веках литературу «о браке»: вечно позволяя — в то же время фактически погублять; вечно превознося — в то же время унижать; и, словом, выработать, сперва теоретически, а затем и жизненно, такую систему отношений, внешне благостную, а внутренне скорбную, которую всего удобнее я нахожу сравнить со вторичным браком perе'а, после которого он передал детей от первого брака благопопечению второй жены своей. Теперь процесс этот благополучно закончился. Все кончено и едва ли поправимо. Все с виду прекрасно. «Сироты» — значатся владетелями имущества; богатый дом — их; фамилия дома — их же; сама «maman» — их же. По титулу — все их. Счастливые дети! Но отчего же несутся крики из-за стены — ночные крики? Откуда Гёте взял свою историю об утопившейся девушке, об ее ранее утопленном ребенке? Смотрите, какие звуки, какой плач: разве их знало когда-нибудь сердце А. Дернова, Л. Писарева, да и раньше их, гораздо раньше сердца отцов Констанцского собора и иных! Нет, тут специальное подготовление, «затвор» от этих звуков жизни, «зарок» когда-нибудь заглянуть в эти печальные истории, у нас рассказывающиеся. Разве брамины заглядывают в место жительства париев?
