Народ крепкий в городе засел - бородатые мужики старообрядцы, настроили молелен на укромных местах по Малыковке, скитов по Иргизу, что против города в Волгу впадает, стал город пристанью волжским староверам и сектантам.
Новиковцы, спасовцы, перекрещеванцы, духоносцы, лазаревцы, сопуны, прыгуны, сионцы, дырники, дунькиной веры, австрийского согласу, левяки... Как рыбы в Волге.
Занимались сплавом леса, мукой торговали, кожами, обдирали мужиков саратовских и заволжских, строили мельницы, заводы, дороги, раздвигали город и в ширь и в глубь, несли культуру в глухой разбойничий край, а между делом, особенно по зимам, в трактирах и на базаре, толковали о Боге, о крестном знамении, о том, на какое плечо надо сперва крест нести: на правое или на левое - спорили, - и в спорах порой дрались свирепо, по ушкуйнически, вцеплялись друг другу в бороды, - ибо считали такую драку делом святым: побить еретика - сто грехов простится. Ведь святитель Николай, угодничек Божий, самый любимый, самый наш, самый русский, он же дрался с еретиками, бил их своими кулаками святыми по окаянным еретическим шеям.
А в праздники по зимам - с Николы зимнего - у кузниц во Львовской роще собирались мужики и ребята со всего города и устраивали драки стена на стену. И здесь-то на воле гуляла старая разбойная кровь.
Бились до полусмерти, ломали ребра и груди, сворачивали скулы, выбивали глаза. Безумели в драках.
И на побоище, как на праздник, с'езжались именитые купцы посмотреть, на санях. Поднявшись на облучек, смотрели через головы толпы в самую гущу. И случалось - сами ввязывались. Когда темнело, приходил странный боец - широкобородый, в большой шапке, привязанной шарфом, чтобы в драке она не спала с головы, в рукавицах, в полушубке. И все знали, что это пришел драться отец Никита - поп из старого собора, - большой любитель драк...
А еще приходил молодой мужик - чернявый, с выразительными глазами, высокого роста, в плечах - косая сажень с четвертью.
Он молча становился в самую середину той стены, в которой бились кузнецы, и бросался на "квартальских".
И смутный гул пробегал по толпе:
- Боков пришел, Боков. Держись!
"Квартальские" бросались на Бокова гурьбой, а он чикрыжил их кулаками, словно гирями, - щепки летели.
И, разгорячившись, вдруг орал оглушительно, как ушкуйник:
- Держи!.. Бей!..
Враг бежал за овраг.
- Ай, да Боков. Вот это богатырь. Вот это боец.
- Подождите, мы вашему Бокову намнем бока.
- Что же сейчас-то не намяли?
- Го-го-га-га...
- Боков, вот тебе трешница на водку... Милый ты человек... Иди ко мне в кучера.
И Злобин - богатей, заводчик - обнимал Бокова при всей толпе, целовал его, растроганный.
И все стояли улыбаючись, довольные...
На другой день разговоров по городу - горы.
Так не переводилась в городе слава боковского рода, буйного, повольного, и так докатилась она до дней наших...
* * *
Гром, рев звериный, свист.
Скоро, скоро нас забреют.
Скоро, скоро заберут.
Гармоника саратовская - визгливая, с колокольцами, - растягивается на целый аршин, взвизгивает, - в ухо будто шилом острым.
Ти-ли мони, ти-ли-мони, ти-ли-мони та-а-а...
А певцы - в полпьянку, - идут середкой улицы, вдоль грязной дороги, молодцы, как на подбор, картузы на затылках, в теплых пиджаках, в высоких сапогах. Форсяки. И поют неистово, каждый старается перекрикнуть каждого, перепеть. Глаза - круглые, ястребиные, хищные, а рты, как западки.
Шинель серую наденут
И в казарму поведут.
Бабы, девки, ребятишки - мухами к окнам, смотрят жадно на грязную осеннюю улицу, на поющую толпу, провожают ее долгим взглядом. Прошли уже, а в окна все бьет дикая песня.
- Некрутье гуляет, волюшку пропивает.
- Никак, и Гараська Боков с ними?
- А как же? Он тоже в этом годе лобовой.
- Слава тебе, Царица Небесная, хоть бы убрали его от нас.
- Уберут. Здоровый он, ровно бык. И задеристый. Таким в солдатах самое место.
- Житья от него не стало.
- Вот теперь-то делов накрутит.
- Да-а, уж теперь держись. Набедокурит.
- Придется мужикам ночи не спать. А то, матушки, и окна выбьют и ворота унесут...
- Вот братец Пашка-то тоже такой был, когда молодой-то. И-и, беда.
- Ну, этот еще хлеще брата.
И начали бабы Гараську Бокова по косточкам разбирать. И шалыган-то он, и непочетчик, и разбойник.
- Кто у Петуховых-то забор поперек дороги ночью поставил? Он. Кто трубы у Свистуновых с крыши снял? Он. Кому же больше? Самый отпетый.
- Дай, Господи, чтоб не забраковали...
- Не забракуют.
А Гарасько - ему что? - он передом в толпе, орет во все горло, оглушительно:
Мы по улице пройдем,
Рамы хлещем, стекла бьем,
Рамы хлещем, стекла бьем,
На ворота деготь льем.
Гармоника саратовская, с колокольцами:
Ти-ли-мони, ти-ли-мони, ти-ли-мони-та-а-а...
Идет Гараська дубком, не гнется. В плечах косая сажень. Боковы все широкая кость.
Гармонист Егорка рядом, русый вихорь из-под картуза - рогом, Ванька Лукин, Петька Грязнов, Санька Мокшанов.
- Молодяк. Двадцать первый повалил. Самые в соку... Некрутье - отпеты головы.
А некрутье на перекрестке. Четыре квартала крестом отсюда.
- Ну, ребя, прощайся, - командует Боков.
И все двенадцать комом сжались, бок к боку.
- Дев-ки-и-и!.. Про-щай-те-е...
А дальше такое слово, что ай да ну.
Это называется: некрутье с девками прощается. С подружками, с лапушками, с гулеными. На три года солдатчины, в чужу дальню неизвестну сторонушку...
Повернулись лицами к другому кварталу и опять:
- Дев-ки-и-и!.. Про-щай-те-е...
А дальше такое слово...
И так во все четыре квартала. У окон бабы мухами, а где не видно из окна, шубейку на плечо и к калиткам.
- Глянуть, как прощаются.
Копошатся пятнами у калиток, вдоль всей улицы - грязной, унылой, осенней. А некрутью - будто весна. Грязь - она будто лучше: по пьянке упадешь, не ушибешься.
- Дев-ки-и... Прощайте...
Откричали на этом перекрестке, на другой двинули. И опять взвизгнула гармоника, и неистово заорали песни парни.
Так днями целыми, две недели, от Покрова до призыва ходили они, орали песни, прощались, дрались. Ночами мужики не спали: караулили, как бы у них окна не вылетели, или ворота не ушили. Сговарились с соседями, чтобы в случае чего, помогать друг другу.
- А то разя с ними сладишь?..
Особливо приходилось плохо тем, у кого девки-невесты. Тут уж на прощанье некрутье выкинет какое-нибудь коленце.
- Мы в солдаты, а ты останешься, другому достанешься. На же тебе!..
И вот: иль ворота измажут дегтем, иль в окна лаптем запустят. - А Писаревой Польке - этакой задорной девченке - под самой крышей налепили аршинную афишу:
- Здесь продаются живые раки.
На утро весь курмыш покатом катался от хохота.
- Ха-ха-ха. А, батюшки!.. Польке-то Писаревой... Продаются живые раки... Хо-хо-хо...
- Вот выдумали, вот наклеили.
- Да, уж теперь долго не отдерешь.
- Кто придумал-то? Неужели Гараська?
- Ну, где ему, тупорылому. Это Санька Мокшанов, не иначе.
- Гараська сам не выдумает. Его подзудят, он и лезет на рожон.
- Ах, проломна голова.
- Берегитесь, бабоньки, как бы вам чего не сделал...
* * *
И сторожили. До самого того дня сторожили, как пошел Гараська с товарищами на призыв.
Ну, тут уже дело сразу другой стороной обернулось.
День вовсе наране, а все курмыши на ногах: вроде как праздник - парни идут на призыв, а соседи с ними поглядеть. Все в праздничных пальто с барашковыми черными воротниками, а бабы - в шубах, крытых сукном, в ковровых шалях. Эти пальто, эти шубы круглый год лежали в сундуках, пересыпанные нафталином. Раза четыре за зиму только и надеваются: к обедне на Рождество, на Крещение (на Ярдань), да на масленицу в прощеный день. И вот еще в этот день, призывной, когда наши ребята идут царю-отечеству служить. И степенно идут. Вчера еще эти самые мужики с кольями ждали вот этих самых парней за воротами, чтобы в случае чего... А ныне - парни впереди, как герои, а все остальные за ними - рядками, говорят приглушенно, будто в церкви.
Аграфена Бокова вслед за Гараськой. Глаз не спускает - так он люб ей, этот разбойник... И все здороваются с нею приветно:
- Аграфена Митревна, мое вам почтение.
Как же, сына снарядила на службу на царскую - честь матери.
Около присутствия - все черно от народа. Весь город сошелся. Всякому лестно поглядеть, как призываются. На лестницах - в оба этажа народ вереницами - все больше мужики. На крыльце - не протиснешься, и вся площадь битком.
Щетинистый выскочил на крыльцо, с медалью на груди, с бумагой в руках.
- Игнатий Андрюхин!
И стоном по толпе - из уст в уста:
- Игнатий Андрюхин!
Где-то взвизгнул бабий голос.
- Есть, что ли?
- Есть. Вот он. Идет. Игонюшка, прощай...
- Давай его сюда...
- Да вот он идет. Вот...
И все - сколько есть глаз на площади - все смотрят на спину Игнатия Андрюхина.
