А тот, сидевший внутри, был с вечера подпоен вином со снотворным, так же удачно подсунутым в качестве рождественского подарка.
Человек был в костюме, хотя на улице стояла зима, но это его не смущало. Бывало в стужу встретишь и вовсе раздетого, но это ведь не обозначало, что он вор, либо кто-то еще.
Так ходили многие из горожан, не желая лишний раз пачкать верхнюю одежду и сохраняя свои меха. Конечно, многим бы показалось странным, что человек, шедший по улице в такую ночь, был не обут как все в галоши, а просто в легкие парусиновые туфли, повидавшие на своем веку многое и, очевидно, многих, судя по их расползающемуся в стороны виду и уходящими вверх и в стороны носками.
Но в то же время, его легко можно было принять за бежавшего домой горе-любовника, застигнутого на месте преступления чьим-то мужем.
Единственным подозрением была папка, которая слыла под рукой, и время от времени оборачивающийся назад взгляд, почти бежавшего человека.
Но и это вполне весомо могло сойти за правду, если отнести его же к категории каких-то студентов-десятников, разгуливающих часто по улицам с подобными бумагами под рукой.
Но вот вскоре улица подошла к концу, и человек свернул во двор. Опустившись по довольно темной лестнице, он тихо, но в то же время четко постучал: сначала два, а затем кратко три раза.
Дверь приоткрылась, а потом мгновенно открылась, и человека почти силой втянули внутрь.
Послышались небольшие звуки борьбы, а затем все стихло.
Спустя минут пять в маленьком тусклом окошке загорелся свет, и появилась человеческая тень.
Через время свет погас, тень исчезла. Затем дверь скрипнула и высокий, довольно хорошо одетый человек вышел спокойно на улицу, держа в руках маленький чемоданчик.
Цилиндр украшал его голову, а легкая трость придавала полный этюд его костюму, определяя к той изнуряющей себя категории населения, которую зачастую можно было отнести к дворянской или, в крайнем случае, мещанской.
Но внешность порой бывает обманчива, и это дает право на то, чтобы человек не всегда верил своим главам, а действовал согласно давно изложенной конституции его мышления – обыкновенной интуицией.
Но, к великому сожалению многих, это чувство не было развито в достаточных его пределах, и это же давало возможность таким людям свободно маневрировать меж человеческих душ и спокойно передвигаться в пространстве.
Человек, державший в руках небольшой чемоданчик, вовсе не относился к той, указанной выше категории.
Но в то же время, явно не относился и к категории противоположной. Он определял сам себя, как достопочтеннейшего гражданина великодержавной московской иерархии и являлся одним из основных претендентов на саму иепархическую власть.
Монах Василий – так кратко именовали его те, кто знали очень мало и, в основном, по делам, совершенно не имеющих отношения к делу праведничества и искупления греха.
Так звали его и те, кто прочил ему власть в ближайшее время после смерти одного из настойчивых сынов царских кровей.
Но мало кто знал под настоящим его именем и уже совсем никто под истинным. Все было решено очень давно, и даже самые последние свидетели гибели его отца были уничтожены.
В кругах, приближенных к императорским, он был широко известен как отец Варфоломей, обладающий недюжинной силой и возносящийся в церковной иерархии чуть ли не к самому высокому званию.
Сейчас этот симпатичный господин чинно и мирно продвигался по улице Булочной, и, судя по его походке, был очень доволен результатом своего труда.
В чемоданчике лежала та самая злополучная папка, которая сулила многим успех и давала власть прямо в руки, если к ней приложить хоть капельку своего ума и фантазии.
Отец Варфоломей не жил на этой улице и довольно скоро свернул на Заводскую, а затем Пролетную.
Вскоре он подошел к крыльцу большого здания и тихонько дернул за колокольчик. Спустя минут пять послышалось какое-то недовольное сопение, а затем гортанно-низкий голос спросил:
– Кого там черти носят поутру? – и дверь немного приоткрылась.
Завидев фигуру отца, женщина поспешно перекрестилась и, как бы моля, произнесла:
– Ох, извините, отец. Наверное, с дуру ляпнула такое, – бормотала она, хлопая себя ладошкой по лбу.
– Ничего, ничего, Прасковья, – ласково зазвучал довольно низкий голос отца Варфоломея, – бывает.., у всех бывает.., – и, отодвигая рукой с тростью ее в сторону, фигура шагнула внутрь.
Дверь быстро затворилась, и вскоре в одной из комнат вспыхнул свет.
Отец Варфоломей сел за стол и принялся тихо изучать вновь изъятые им документы.
В его комнату постучали.
– Да, – грозно откликнулся он, отодвигая стул в сторону, а папку закрывая, – войдите, кто там?
– Это я, батюшка, – залепетала все та же женщина, пытаясь хоть как-то загладить свою вину, – чайку, не изволите ли?
– Что ж, не мешало бы, – спокойно и мягко зазвучал его голос, – ты вот что, Прасковья. Никого ко мне пока не пускай. Мне нужно господу помолиться нашему и давай поскорее чай, не то застыну здесь…
– Я сейчас, сейчас, – заторопилась женщина, выходя из комнаты.
Отец откинулся на спинку стула и грозно забарабанил пальцами по столу. Несколько минут спустя в комнату внесли чай, и голос снова смягчился:
– Эх, Прасковья, коли б была ты молодой, то отдал бы тебя учиться, – говорил он, попивая чай из старинной чашки с блюдцем.
– Куда ж мне учиться, батюшка, – взмахивая руками и разводя их в стороны, – отвечала сокрушенно та, – не велено господом-то учиться. Другие пусть ентим занимаются, а мне куда уж. Мне вот свое дело нужно хорошо исполнять. Вам угождать. На все воля господа нашего, – и она перекрестилась.
– Так-то оно так, – снова грозно отвечал человек, – только все и думаю, что недолго осталось…
– До чего, батюшка, – непонятливо ублажала его голосом женщина.
– А-ах, тебе не понять, – отвечал он, отмахивая рукой в сторону и чуть было не обронив блюдце на пол, – все.., все суета господня. Надо самим, самим смотреть в корень. Глубже смотреть, понимаешь, – и он посмотрел на рядом стоявшую женщину, так и застывшую от его слов.
– Вижу, не понять пока, – с сожалением выдохнул он, передавая уже пустую чашку.
– Куда уж мне понять-то, – снова ответила та, отступая чуть-чуть в сторону, словно уходя от его дружеского похлопывания, – это вот вам, да иным господам нужно знать енто все. Мы обождем.
– Ладно, ладно, ступай, а то, чай, застынешь тут со мной раздетая.
– И то правда, батюшка, – и женщина, откланявшись, побрела за дверь, оставляя за собой следы босых ног на полу.
– Вот так и живем, – грустно вымолвил отец Варфоломей, смотря на закрывающуюся за ней дверь и испаряющиеся следы ног, – пожил век и уходи, даже следа не остается, а кто виноват? Сами же, а кто еще. Эх-ма, не было у нас ничего хорошего и вряд ли будет, хотя, кто его знает, может, что и решим погодя…
Дальше отец, оставив свои мимолетные раздумья, вновь склонился над папкой, изучая содержимое с особой тщательностью, ему присущей. В некоторых листах он слегка делал пометки ярко-синим карандашом, при этом слюнявя его ртом.
– Надо будет тут доработать, – думал он про себя, то и дело, надавливая на карандаш и перелистывая дальше.
Но вот, спустя час, он закончил свое занятие и с удовольствием потянулся на стуле.
Захлопнув сильно папку, он завязал ее перевязью и сунул себе под подушку.
– Пора бы и отдохнуть, – тихо сказал он, ложась прямо в одежде на кровать, и минуту спустя в комнате послышался его негромкий храп.
Заглянула женщина в небольшую замочную скважину и, перекрестясь, так же тихо сказала:
– Поспи, поспи, золотой, а то невесть какая наука. Подождет немного. Отдохнуть-то надо телу-то. Душа, чай, замерзла на улице. Надо бы протопить печь, – и она шагнула в сторону от двери.
Бомкнули часы и прокуковали шесть.
Страна собиралась с силами, а люди все так же ходили по ней нагишом…
Глава 2
В комнате невыносимо пахло спиртным и мятой, на что стоявший в ней человек рядом с принимавшим его в своих высоких апартаментах царем, то и дело, крутил во все стороны носом.
– Что? Не нравится? – удивлялся царь, облокачиваясь на золоченый резной стул, – терпи, я ведь терплю вас с вашими запахами и прочим человеческим добром.
– Да, нет. Я бы не сказал, что так сильно пахнет, но в носу щекочет и чихать хочется, – отвечал ему человек, державший в руках какой-то поднос с тем неведомым ему лекарством, которое принимал внутрь и обтирался снаружи государь.
– Потерпи еще чуток. Еще два дня и я совсем здоров буду, – сказал он, снова приподнимаясь на стуле и делая очередной заход лекарственного препарата.
– А, что это такое? – спросил тот же человек, указывая на небольшой флакон и коробочку с сухим порошком.
