Кай и Герда — вот как звали этих счастливых детей. Девочка немножко завидовала им: дома, у которых сходились крыши, — это было здорово. Хотя представить себе жизнь, когда вместо собственного сада имеются лишь цветочные горшки на окне, было трудновато. Тем более что у девочки — не книжной, а настоящей — сад как раз имелся. Сад окружал загородную дачу, пожалованную дедушке, академику Владлену Романовичу Добелю, вместе с Государственной премией за вклад в отечественное ракетостроение. К даче вела широкая асфальтовая дорога, по которой вальяжно шуршали шинами представительские «ЗИМы», «форды» и скромные «эмки» с охраной, а у обочины стояла темно-зеленая будка, и часовой в синей фуражке отдавал честь.
Можно сказать, дедушка был тем, с кем девочка общалась чаще всего. Мама с утра до вечера пропадала на работе, а папа погиб осенью сорок девятого. Девочка помнила его смутно: в памяти отложился лишь влажный блеск сентября, сильные папины ладони и серый транспортный самолет посреди поля — он все не улетал, этот самолет, он не мог улететь без папы… Хотя лучше бы улетел: так сказала мама при расставании. А папа улыбнулся и ответил: что это ты раскисла? Раз уж меня не убили за четыре года — то теперь-то мы будем жить долго и счастливо. И еще — надо бы подумать о братике для нашей девочки. А мама отвернулась и смахнула слезинку со щеки. А может, это была не слезинка, а дождевая капля — тогда вроде бы моросил дождь…
Да, точно, шел дождь. Папа не обращал на него внимания: он снял фуражку с синим околышем и долго махал ею, стоя у трапа. И улыбался, потому что бояться теперь было нечего. Фашистов давно разгромили, а командировка на Западную Украину — это ведь ненадолго. Какие-то несчастные два месяца. Ты там осторожнее, проворчал дедушка, папин папа. Ты же знаешь, там до сих пор пошаливают…
Всю дорогу с аэродрома дедушка и мама наперебой уверяли друг друга, что все будет хорошо, и командировка быстро закончится, «мы даже соскучиться не успеем, правда?..» Только почему-то оба старались не встречаться глазами…
Словно оба чувствовали.
Поэтому даже не удивились, когда с Западной Украины пришла похоронка. Всего через каких-то две недели: столько понадобилось «лесным братьям», чтобы выследить папину «эмку» на загородном шоссе и расстрелять из автоматов.
Папу привезли с Украины в закрытом гробу. Похороны девочка не запомнила — все было непонятно, слегка сумбурно, и как-то скомкано, будто наспех. А вечером в их доме состоялись поминки. Пришли гости: профессор Садовников с сыном, невесткой и внуком — ужасно взрослым и рассудительным мальчуганом десяти лет от роду. Девочка звала его Каем (тот, впрочем, не возражал). Потом появился дядя Валя, бывший папин сослуживец, и принес с собой водки. Детей отправили в другую комнату. Девочка попробовала возразить — ей хотелось посидеть за столом вместе со взрослыми, но Кай молча взял ее за руку и увлек за собой. Оказавшись в детской, он моментально, изображая разведчика, приложил ухо к закрытой двери и поманил рукой: делай, мол, как я!
Сквозь стук тарелок и позвякивание рюмок до слуха доносились странноватые, не связанные друг с другом реплики, словно из испорченного радиоприемника: «Жить да жить бы еще… Всю войну прошел, а тут…» «Что же будет с вашей коллекцией, Владлен Романович? Коля ведь, кажется, был наследником…» «Оленьке достанется. Она мне как дочь. А потом перейдет внучке…» (Оленька — это мама, сообразила девочка. Ольга Степановна…)
— Считайте, вам крупно повезло, — сказал вдруг дядя Валя хмельным голосом. — Колька-то… Он ведь героем ушел, стервец. Пал смертью храбрых в боях с фашистскими пособниками… А мог бы кончить и по-другому, все к тому катилось. Он и в командировку на Украину сам напросился, никто не тянул. Чуял, видно.
В гостиной на некоторое время воцарилась нехорошая тишина, даже вилки перестали звенеть о тарелки с закуской. Потом профессор Садовников осторожно спросил:
— Ты намекаешь, что Николая могли… взять? Нет, нет, глупости. Я не верю…
— А зря. На Кольку готовился материал, я видел… Сколько ему оставалось — ну, может, месяц-полтора. Вот он и решил: уж лучше так, чем…
Девочка вздохнула и отошла от двери: дальше слушать было неинтересно. Забравшись с ногами на диван, она взяла с полки любимую книгу. «Снъжныя королева», значилось на обложке. А ниже стояло:
Сочiненiя г-на Г.-Х. Андѣрсена.
Графiческое заведенiе «Родина», Лиговская ул., 114.
Санктъ-Петербургъ, 1901.
Вообще-то девочке не разрешалось брать книгу самой: это право целиком принадлежало дедушке. В те редкие вечера, когда он не был занят, они с внучкой садились на диван и принимались за чтение. Постепенно девочка выучила книгу наизусть. Однако не потеряла к ней интерес — наоборот, полюбила еще больше. И принялась выпрашивать ее в подарок с регулярностью часового механизма: на день рождения и День Конституции. Но получила она желаемое только когда ей исполнилось шесть. Пора уже, сказал дедушка. Скоро в школу пойдет.
Действо в гостиной меж тем продолжалось — незримо, но вполне слышимо. Кто-то хорошо поставленным голосом завел «Лучинушку», остальные подхватили — красиво, хотя и несколько жалостливо. Мальчик фыркнул и отлепился от двери: он не любил жалостливых песен. Ни одна из них не шла ни в какое сравнение с «Каховкой» или «Катюшей». Он подошел к девочке и заглянул через ее плечо.
— Опять читаешь про королеву? Не надоело тебе?
— Не надоело.
Девочка рассматривала иллюстрацию, на которой был нарисован город — тот самый, откуда Кай и Герда начали свое путешествие. Город был изображен сверху — таким, каким его видят лишь ласточки и трубочисты: это было царство облаков, остроконечных крыш и ветряных флюгеров. Каждая уважающая крыша имела флюгер, их тут было множество, самых разнообразных форм и размеров. Самую высокую крышу (очевидно, принадлежавшую городской ратуше) венчал флюгер-герольд: юноша с изогнутой трубой у губ, в коротком плаще-тунике и шляпе с длинным роскошным пером. Садовникову-младшему не понравилась шляпа: он послюнявил химический карандаш и нарисовал поверх нее буденовку со звездой. Девочка хотела рассердиться: незачем было портить драгоценную иллюстрацию, но потом передумала. Буденовка шла маленькому герольду — по крайней мере, придавала ему мужественности…
Почему я вспомнила о Кае?
Женщина встала с постели, накинула халатик, прошлепала босыми пятками на кухню и поставила чайник на плиту. Бодрствовать по ночам было для нее привычным делом: она всегда, сколько себя помнила, страдала бессонницей. В детстве в ее сон бесцеремонно врывался бой часов, стоявших в гостиной. Постепенно девочка привыкла к нему, но он внезапно исчез из ее жизни — как исчезли и гостиная, и сам дом на Одиннадцатой линии Васильевского острова, куда они больше не вернулись.
С тех пор им с мамой приходилось жить во множестве разных домов, где они временно снимали комнаты (каморки под лестницей, закутки, каптерки — одна другой меньше и гнуснее), и всюду девочку сопровождали ночные звуки. Громыхали поезда под окошком, шуршали лапками мыши, пьяные в дым соседи горланили песни — девочку уже ничто не пугало. Звуки присмотрелись к новой знакомой, посовещались и единогласно приняли ее в свою компанию. Теперь она засыпала спокойно, и даже позволяла себе улыбаться во сне, если виделось что-то хорошее.
А потом звуки вдруг ушли от нее. Под утро, наспех, как уходит случайный любовник из постели случайной женщины. Она пыталась разыскать их, но поиски всякий раз заканчивались ничем. Звуки предали ее — как предала до этого книга о Снежной королеве и старые напольные часы в гостиной. А новые, с издевательским именем «Электроника-12М», звуков издавать не умели. Единственное, на что они были способны — это таращиться зелеными цифрами в темноте и потихоньку сводить с ума свою хозяйку.
Она встретила Кая спустя много лет, в самом начале нового тысячелетия, когда шла пешком через сквер у Фонтанной площади. Она всегда ходила с работы пешком: во-первых, так посоветовал доктор, а во-вторых, ей просто некуда было спешить.
В сквере, с разрешения городских властей, свили себе гнездо художники и торговцы книгами. Что-то вдруг привлекло ее внимание. Не картины, нет — а человек, который стоял и лениво разглядывал их, засунув руки в карманы.
Он был молод — лет двадцати пяти, не больше. Не худой, но утонченный, уверенный в себе, точно породистый скаковой жеребец. У него были длинные нервные пальцы художника. Или скрипача, или карточного шулера. Нет, подумала женщина, все-таки скрипача. Десять к одному, что скрипач. Он был одет в черные джинсы хорошей фирмы (в этом женщина разбиралась), черный приталенный пиджак и белую водолазку под горло. Женщина несмело протянула руку и коснулась его локтя.
