– Мир вашему дому. – Это сказал кто-то из сватов, пришедших вместе с Джерджи.
– Дай Бог вам удачи в ваших делах, – ответил отец.
Последним на каменную плиту у порога вступил Джерджи – она и это поняла каким-то образом. Еще вчера она не смогла бы на слух отличить его шаги от шагов любого другого парня, а тут ее сердце встрепенулось и забилось, как птица в силках. Через приоткрытую дверь, через щель в плетне она увидела брюки-галифе и начищенные сапоги со стоптанными каблуками. Глянцевые голенища ослепительно сверкали на солнце, и, отведя глаза, она углядела орлиный нос Джерджи. Она видела этот нос лишь третий раз в жизни, и владелец его вдруг показался ей железоклювым, сталеголовым орлом. Вылетев из дальнего своего гнезда, он облетел весь мир в поисках невесты, но нигде не нашел равную себе, достойную. И вот он попал, наконец, в одно неизвестное ему царство…
А у царя была единственная дочь, писаная красавица: брови изогнуты, как месяц в новолуние, свет глаз подобен солнцу в летний день, зрачки – бездонны, как небесная синь, волосы – как солнечные лучи, заплетенные в косу. Когда царевна умывалась, капли воды, падавшие с ее рук, превращались в золото. По всей земле шла молва о ее красоте. Тот, кто видел ее хоть раз, считал себя самым счастливым на свете.
Только ей самой не было счастья, потому что еще не родился на земле человек, чьи достоинства можно было бы сравнить с ее красотой. И получалось так, что красота царевны стала ее проклятьем. Люди любовались ею издали, но никто не решался связать с ней свою судьбу. Время же шло, срок для ее замужества давно миновал, и у царевны оставался один лишь выход: наложить на себя руки, свести счеты с жизнью.
И тут в царство ее отца прилетел железоклювый орел.
Когда девушка и орел увидели друг друга, они сразу же поняли, что нашли свою судьбу. Однако царь не захотел отпустить свою дочь в небесную страну. Тогда орел крикнул в сердцах с такой силой, что с треском и звоном рассыпался стеклянный купол неба. Схватил орел царевну и унес ее ввысь. Опустил на серебристое облако, и девушка стала ходить по нему, как по земле. Орел же встряхнул могучими крыльями и сказал:
– Ты будешь здесь до тех пор, пока твой отец не согласится отдать тебя мне в жены. Так и будешь жить между небом и землей.
Сказал так и улетел.
Царевна заплакала навзрыд, взмолилась, упрашивая Бога, чтобы тот заставил отца одуматься, отдать ее замуж за железоклювого орла. Она не могла унять слез, они все лились и лились, и от этого ливня на земле начался потоп. Откуда было знать царю, о чем плачет на серебристом облаке его дочь? Царство погибало в воде, а он молил Бога, чтобы дочь вернулась домой живой и невредимой…
– Ты что, заснула здесь? – услышала она и очнулась. Перед ней стояла мать.
– Да минуют тебя все несчастья, – сердилась мать, – на кого ты похожа?! Все лицо в телячьей слюне, а тебе ведь к гостям надо выйти.
– Зачем?
– Пойдем, отец зовет. Умойся и надень другое платье, – мать обняла, прижала ее к груди.
Осторожно ступая, словно шаги ее могли услышать в доме, она вышла из хлева и отерла лицо чистым мокрым снегом – стояла поздняя осень, время первых снегопадов; мать помогла ей переодеться.
– Как же ты округлилась, проказница, – словно упрекая, вздохнула мать.
Смутившись, она незаметно для матери ощупала себя. Тело было упругое, налитое, кожа гладкая, как шелк.
– Дочь! – звал отец. – Дочка!
А она радовалась своему телу. Только теперь она поняла, как привлекательна, и поняла еще, что тело ее уже не может принадлежать ей одной. Она думала об этом с каким-то упоительным страхом; она произнесла про себя имя – Джерджи – и вздрогнула вдруг, прикоснувшись невзначай к своей обнаженной руке.
Мать подтолкнула ее:
– Иди. Тебя зовет отец.
Она не осмелилась подойти к столу, за которым сидели гости, встала в отдалении, опустила голову. Но все же глянула на них исподлобья и встретилась глазами с Джерджи. Взгляд парня словно крапивой обжег ее – щеки вспыхнули, зарделись, – и она поняла уже окончательно, что именно ему, Джерджи, суждено владеть ею, себе она больше не принадлежит.
– Ничего плохого про жениха не скажу, – говорил отец. – Я и в первый раз то же самое сказал. Но и меня поймите: у нас кроме дочери никого нет, она единственная, и я не хочу поступать наперекор ее желанию. Если она согласна – пусть Бог дарит ей счастье. А если нет – родители ей пока не в тягость.
– Пусть добро вещает вашими устами, – ответил старший из сватов. – Насколько я понимаю, вы ничего против нас не имеете. А если все зависит от нашей маленькой сестрицы, давайте ее и спросим, согласна ли она осчастливить наш род или нет.
Его слова удивили ее: о чем еще спрашивать? Разве и без того не видно, что она уже не властна над собой? Или отец все это делает нарочно, пытаясь удержать ее при себе?
– Скажи, дочка, скажи, – допытывался отец.
Забыв, что это неприлично, она без стеснения и в то же время рассеянно рассматривала гостей. Когда взгляд ее остановился на Джерджи, в голове помутилось, и она чуть не упала в обморок.
– Да будет радостной твоя жизнь, – обратился к ней старший сват. – Как я понял, ты готова дать самый желанный для нас ответ…
Она потупилась. Руки и ноги ее дрожали. В глазах блестели слезы.
– Нет, нет, – настаивал отец, – я хочу услышать ответ от нее самой…
И тут сердце ее сжалось, к горлу подкатил комок, она всхлипнула, сдерживаясь, и, наконец, зарыдала. Не убежала никуда, не спряталась, стояла на том же самом месте и обливалась слезами. Звуки собственного плача словно подстегивали ее, и она никак не могла остановиться. Мать схватила ее за руку, поволокла из дома. Во дворе, остановившись, обняла и тоже заплакала.
– Не бойся, родная моя, – причитала мать, – никто тебя не заставит силой, никому я тебя не отдам, никому…
– Нет, нет! – рыдала в ответ дочь. – Я все равно сбегу с ним!
Мать изумленно посмотрела на нее и оттолкнула от себя:
– А я-то думала…
3
Вот тогда она была счастлива! А что теперь? Теперь к ней идут свататься потому, что она несчастна. Достаточно посмотреть на односельчан – все женщины собрались неподалеку от ее дома, стоят и кроют ее, кто во что горазд. Вполголоса, конечно, но от всей души, и смотрят при этом все в одну сторону, куда-то вдаль. И – пожалуйста – едва двое мужчин вышли из Седонской расщелины, они углядели их и замолкли в ожидании. Один-то из них был Чатри, их односельчанин, и он их мало интересовал, зато другой – незнакомый… Расстояние между путниками и женщинами понемногу сокращалось, но мужчины шли со стороны солнца, и оно, сверкающее, мешало разглядеть их. Вот они миновали верхнее село, прошли по короткой дороге, и теперь женщинам уже не пришлось щуриться на солнце. Незнакомец был слишком юн, по их мнению, и они были шокированы.
– Матрона! – крикнул Чатри, останавливаясь возле ее дома.
"Матрона, о, Матрона", – можно было прочитать в презрительнонасмешливых глазах женщин.
Она как ни в чем не бывало вышла на крыльцо.
– А, это ты, Чатри, – беспечно протянула она и, глянув в сторону женщин, горделиво выпрямилась.
– Гостей не примешь, Матрона? – улыбался Чатри.
– Гость – Божий гость. Окажите честь дому бедной женщины, – с нарочитым смущением проговорила она и покосилась на соседок.
"Наша славная невеста застеснялась!" – ликовали они.
На крыльце мужчины задержались немного, поприветствовали еще раз хозяйку и вошли в дом.
– Совесть, совесть, – вдова Егната закрыла лицо руками, – как же можно в ее возрасте быть такой бессовестной?
Остальные молчали. Глаза и уши их стремились в дом Матроны, но дверь в него была плотно закрыта, а стены непрозрачны.
4
Ничего особенного в доме не происходило. Чатри, как уже сказано, был их односельчанином, второй же, которого женщины сочли слишком молодым для Матроны, явился сватать ее не за себя вовсе, а за своего отца, и только о нем и говорил, немногословно, впрочем, и все по делу. Матрона вздрогнула, услышав его: голос показался ей знакомым. Однако кто же он, этот парень? Она не искала быстрого ответа на свой вопрос, но разом потеплела сердцем к гостю и вела себя так, будто ждала его признания в близком с ней родстве.
В доме было прибрано, и сама она была одета хоть и просто, но опрятно, и ей было приятно понимать, что гость заметил это и ему хорошо в ее доме. Следя за ходом его мысли, она говорила про себя, словно внушая ему: да, да, хорошая хозяйка, всюду порядок и чистота, значит, жизнь еще интересна ей и она чувствует себя женщиной; игра эта ей нравилась, но в глубине души она все же смущалась своего возраста: парень, наверное, чуть свысока относился к женитьбе отца и отношение это мог перенести на нее – пусть, мол, старики погреются напоследок у очага семейной жизни. Смущение разом прошло, возник протест, и она поймала себя на том, что, разговаривая с Чатри, оценивающе поглядывает на его спутника: он, конечно, был много моложе ее, однако сердце ее уже частило. "Эх, подвернулся бы ты мне вовремя", – с грустью подумала она, встала и пошла в другую комнату, чтобы накрыть стол для гостей. У нее все уже было готово, но она не торопилась с угощением – пусть не думают, не так уж она стремится выскочить замуж. Из котла вкусно пахло вареным мясом. Она как подняла крышку, так и осталась стоять, ощутив вдруг слезы на глазах и поняв: это от зависти, это она жене Чатри завидует. Дал же ей Бог счастье, которого она даже и не замечает, наверное, принимая как должное, как нечто обыденное. А может, еще и судьбу свою проклинает, желая чего-то большего. Почему же она, Матрона, так несчастлива, почему? Или дверь неба увидела открытой, подглядела что-то неладное в жизни богов и теперь расплачивается за это? Или она изначально недостойна человеческой жизни? Она ведь никогда не мечтала о многом: только бы хорошую семью. Тогда бы она чувствовала себя человеком, и в селе сплетничали бы о ком-то другом.
