Мечтал Ибадов об одном и том же. Мечтая, видел, как столы его становятся все больше, достигают громадных размеров, комната принимает вид огромного кабинета (справа - книжные шкафы и сейф, нет, два сейфа, слева - в окнах кондиционеры, по левую руку - три, нет, четыре телефона, ковры, хрусталь, блестящий паркет, удобные кресла, дорогие сигареты). В мечтах Ибадов способен был видеть даже сквозь стены - ну, например, за стеной своего кабинета он видел в приемной хорошенькую секретаршу за хорошенькой портативной пишущей машинкой и много разных людей, ожидающих его, Ибадова, причем среди них в основном находились давние и недавние обидчики Ибадова, и просто люди, несимпатичные ему, которых бог знает что привело в его оживленную приемную. Ибадов в исступленных грезах своих доходил до того, что, забывшись, ласково разговаривал со своими приятелями (людьми хорошими) в своем кабинете и делал для них все возможное, или важно отчитывал людей неприятных (нехороших), или нажимал несуществующую кнопку звонка сбоку своего стола, приглашая смазливенькую секретаршу, или, приложив к торчащему уху кулак и таким образом, с удовольствием прижав его к голове, говорил по воображаемому телефону с мифическими управляющими и председателями. Говорил строго, резко, с сознанием выполняемого долга.
Кончив мечтать, Ибадов шел в ванную и, стоя под теплым душем, с тоской разглядывал в зеркале напротив свои чрезмерно торчащие уши, выпуклые, почти висячие глаза, круглый животик. Приняв душ, он лениво, расслабленно, долго вытирался, туго стягивал голову шерстяным платком, чтобы не топорщились и не подвертывались во сне уши (кто-то сказал ему, что если каждую ночь повязывать уши, то они со временем перестанут топыриться, Ибадов поверил этому, а через некоторое время придумал, что это ему посоветовал врач, и постепенно поверил своей выдумке потому, что ему вообще нужно было слишком мало, чтобы поверить выдумкам), ложился в постель и, с наслаждением вытянув ноги, скоро засыпал. Но, бывало, среди ночи затоскует Ибадов, заноет у него сердце по другой, неизведанной, яркой жизни, неоднообразной и стремительной, и громко застонет, вздохнет или всхлипнет в темноте...
Приближались праздники. Шоферы в управлении чаще обычного, беспричинно и беззлобно поругивали своих подружек, ласково называя их "телками", Любе чаще звонили, пожилая тетя Роза с наслаждением и завидной энергией выкапывала со дна своей юности все более фантастические шляпки и сумочки, в магазинах торопливо раскупали вино, в автобусах нетерпеливее рвались к дверям перегруженные покупками женщины, а водитель ездил быстрее, неспокойнее и был мрачен и важен, будто от его быстрой езды зависело скорое наступление праздников. Все вокруг Ибадова были возбуждены и озабочены.
А Ибадов все так же, возвращаясь с работы, ужинал булочкой с чаем, сидел за столом, уносясь в недосягаемо прохладную, с кондиционированным воздухом мечту, стоял под теплым душем, повязывал уши платком и просыпался среди ночи от чего-то яркого, нестерпимо голубого, пахнущего детством, когда были папа и мама и он, единственный ребенок, был окружен их посильным вниманием и страстной любовью.
И вот наступил праздник, когда Ибадов с туго завязанными ушами проснулся в одиннадцать часов утра. Он тупо уставился в потолок, зевнул, потянулся и, сложив руки на животе, поискал в себе праздник и не обнаружил его. Чувствуя, как ломит тело от того, что переспал, он вяло поднялся, поплелся в ванную и умылся. Бодрость после умывания частично захватила Ибадова, распространившись в основном на руки и ноги, и он заходил бодрыми ногами по квартире, побрился, пока голова носила еще сонную, неясную одурь. Но скоро прояснилась голова, и, подумав ею, Ибадов тепло оделся, сел в автобус и поехал в центр города, погулять. Сошел он у Баксовета, по привычке, как сходил ежедневно с автобуса, спеша на работу. Он погулял часа два по улицам, зашел перекусить в кафетерий пирожок, чашка какао, - и когда вышел на улицу, ему вдруг сделалось тревожно от снующих вокруг людей. Он почувствовал себя на этой улице немножечко лишним. Чуть-чуть. Его потянуло домой.
На одной из улиц он заметил Любу, садящуюся в "Жигули", за рулем которого сидел очень молодой паренек, почти мальчишка. Ибадов уже хотел отвернуться, сделать вид, что не заметил ее, чтобы не смущать девушку, но она сама его окликнула:
- Привет, товарищ инженер!
Он закивал, натянуто улыбнулся и торопливо, по-деловому прошел мимо. В памяти отпечаталось, как распахнулся дешевый плащ на Любе, когда она садилась в машину, и задралось и без того короткое ее платье, обнажив белую, крепкую, красивую ногу намного выше колена. Ибадов представил, что вот так, с распахнутым плащом и задранным платьем, она будет сидеть в машине, и мальчик за рулем может положить руку на ее колено, когда захочет, и она, наверное, не уберет его руку. Ибадов чаще задышал, сердце, тоскуя, забилось, и он прибавил шагу. Он теперь не гулял, а шел торопливо и сосредоточенно и был похож на всех этих спешащих рядом с ним людей. Люди, как муравьи - каждый что-то тянул домой, - спешили с покупками.
Народу в автобусе было непривычно мало, и он с удовольствием уселся у окошка. Через четыре остановки автобус, пыхнув, распахнул свои двери напротив винного магазина. Ибадов вспомнил, что праздник, быстро, не успев еще обдумать, вышел из автобуса и стал в очередь. Когда дошла его очередь, он взял бутылку шампанского и снова вышел на остановку. "Ничего, можно, праздник же", - оправдывался перед собой непьющий Ибадов. И все-таки ему казалось странным как это так случилось, что он, не подумав, выскочил из автобуса, едва завидев винный магазин, и стал в очередь и взял вино. Как все это? В цепи обычно продуманных и тщательно взвешенных поступков этот был чудовищно нелепым и диким, совершенно неоправданным. И это казалось удивительным и неожиданным, словно где-то в таблице логарифмов, среди колонки сухих цифр, ему попались прекрасные, из детской молитвы, слова. И так как Ибадов был человеком дотошным, он стал ковыряться в своих непроизвольных поступках, стараясь выковырять оттуда что-нибудь логичное, впрочем, заранее зная, что ничего у него не получится. И сидя у окошка уже второго автобуса, он скоро утомился от этих бесполезных мыслей, махнул на них рукой и стал смотреть на улицу. В стекло зачертили косые струи дождя. Небо потемнело. Ибадов, зажав холодную бутылку между коленами, поднял воротник, хотя, казалось бы, здесь, в салоне автобуса, в этом не было никакой необходимости, вытащил из кармана плаща предусмотрительно захваченный коричневый мягкий берет и натянул его до глаз, прихватив краями берета кончики ушей, которые перестали топорщиться и послушно прижались к голове.
Сойдя на своей остановке, Ибадов тут же обеими ногами угодил в лужу. Бурая лужа заволновалась и, пока Ибадов вылезал из нее, обдала его штанины небольшой, им же созданной волной. И тут, застыв в луже, он услышал женский смех. Он поднял голову и обомлел - до того красивой показалась ему девушка, стоящая рядом, на остановке, - и забыл вылезть из лужи. Так и стоял, смотрел на нее - в берете по брови, с бутылкой в руке, в луже. А она все смеялась, звонко, громко, совсем не стесняясь. Впрочем, под дождем,, на остановке автобуса никого и не было, кроме них.
Кончив смеяться, она спросила:
- Ну и как? Холодная водичка?
Ибадов уже к тому времени догадался вылезть из лужи и теперь стоял и деликатно отряхивал ноги, то одну поднимет, отряхнет, то другую. И это под проливным дождем.
- Да, - отозвался он напряженно. - Купаться не советую.
Она засмеялась снова, да так заразительно! Ибадов поглядел на нее, поглядел и тоже рассмеялся. Но к тому времени она кончила, и он посмеялся в одиночестве, сразу растерялся, и смех ему самому показался жалким блеянием.
Подъехал автобус. Они оба молча взглянули на него. Она не села. Автобус, злобно зашипев дверьми, отъехал.
Теперь они стояли под усилившимся дождем, под темным, почти вечерним небом, одни. Она открыто, с любопытством разглядывала его, а он смущенно молчал, изредка бросая на нее быстрые, вороватые взгляды. И тут только он заметил, что она стоит с непокрытой головой, и вода обильно стекает по ее коротким волосам на легкое пальто, и тушь щедро раскрашенных глаз чуть потекла. Она молча с тускнеющей улыбкой смотрела на него. И тогда он пошел, и опять непроизвольно, как было, когда зашел в магазин. Но только теперь вовремя остановился - отошел шагов на десять и обернулся. Сквозь завесу дождя она показалась ему такой беззащитной! Тут и она обернулась, и он за серой пеленой воды различил ее по-детски жалкую, мокрую улыбку. Тогда с бьющимся сердцем он зашагал к ней, чавкая размытой землей под ногами, еще не зная, что скажет, что сделает. Она молча, уже без улыбки, глядела на него. Он снял с головы берет и протянул ей, не глядя в ее глаза.
- Зачем? - не удивляясь, тихо спросила она. - Все равно уже вымокла.
