до спортивной площадки. Пробежка и разминка были моим каждодневным вкладом в здоровый образ жизни. Но сегодня я без сил рухнула на ближайшую скамью, откинула голову на спинку и подставила бледное после зимы лицо солнечным лучам. Под закрытыми веками сгустилась кровяная краснота, и замельтешили шустрые чёрные мушки. Лениво подумалось: может, ради праздника не стоит насиловать подорванный несвежим кефиром организм?
Внезапно возникло беспокойное чувство, что я не одна. Вскинула голову: на край лавочки подсела женщина. Лицо её было в тени, но лёгкие седые волосы в контровом свете нимбом сияли надо лбом. И было в ней что-то не просто знакомое, а родное. Нет, не может быть! Я задохнулась от счастливого изумления.
— Мама?
Женщина узнаваемым жестом склонила голову к правому плечу. «Птичка-невеличка моя» — так называл её отец. Косой луч солнца озарил половину лица: высветил прозрачность серого глаза и оспинку от фурункула на щеке. Мама!
Она ушла семь лет назад, в июле. И я до сих пор не могла простить себе, что не вызвала неотложку при первой схватке боли. Мама не хотела в больницу, думала, всё обойдётся. И я, послушная девочка, совершила ужасную, непростительную, непоправимую глупость. Когда врачи приехали, было уже поздно — неровные всхлипы угасающего дыхания предвещали скорый конец.
Я помнила отпевание в церкви: костяное лицо в гробу, лишь отдалённо напоминавшее маму, бумажная ленточка на лбу, тяжёлый запах ладана и увядающих роз… Пламя свечи дрожало вместе с рукой, воск густыми каплями стекал на квадратную бумажку. Сквозь линзу слёз я следила за девочкой лет четырёх — дочкой одной из певчих. На крепеньких ножках, обутых в сандалики, малышка протопала ко гробу. Она без страха взглянула в бескровное лицо покойницы, крутанулась на пятке и двинулась по лучу к открытой двери, за которой сиял свет солнечного дня — такого же, как сегодняшний, Пасхальный. И меня тогда утешило, что младенческая чистая душа проводила маму к порогу иномирья.
Как мама оказалась здесь? Я собственными глазами видела, как её мёртвое тело зарыли в землю. И это трикотажное платье с белым кружевным воротничком я лично отнесла в церковь для неимущих.
— Мама, это ты? — осторожно спросила я. Голос отказывался подчиняться, хрустел сухарём. — Откуда? Как?
— Соскучилась. Вот, решила проведать тебя, донюшка (от этого почти забытого нежного имечка внутри стало горячо). Сегодня Пасха. «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…». И нам, грешным, живот даровал.
— Мама, ты… Ты реальная?
— Смотря что ты называешь реальным, — лучисто улыбнулась она. — Всё, что происходит с тобой, реально. Даже, если это совершается только в твоем мозгу.
Мамина учительская профессия укоренилась привычкой поучительности. «Профессиональная деформация» — смеясь, признавала она. И в подтверждение рассказывала анекдот про коллегу, Валентину Николаевну, которая с комиссией из РОНО поздоровалась накрепко затверженной формулой: «Здравствуйте. Садитесь».
В детстве, когда я агрессивно отстаивала свою самость, мамин поучительный тон меня бесил. А сейчас умилил до слёз: было в мире нечто неизменное, даже после смерти.
— Значит, ты существуешь только в моём мозгу? — мне хотелось определённости.
— Я этого не говорила, — сияющая всеведением улыбка стала ярче.
— Можно мне обнять тебя, мам?
Мама слегка отстранилась и выставила вперед запрещающую ладонь.
— Ты как Фома: не поверишь, пока не вложишь персты в раны. Всё такая же неверующая, да, Катюша? Помнишь, в детстве ты оторвала деду Морозу бороду, чтобы проверить, настоящий он или нет.
Я тут же вспомнила злосчастную ёлку: скучную очередь на фотографирование, и самого деда — огромного, страшного дядьку с помидорным носом и длинной мочалкой бороды. Отец усадил меня к нему на колени, и я задохнулась вонючим прогорклым запахом пота (бедняга целый день пропарился в помещении в шубе). А когда дед наклонился спросить имя, и его колючая лавсановая борода проехалась по моей щеке, я дёрнула. И вовсе не потому, что хотела проверить, а от брезгливого отчаяния.
— Кстати, как отец? Ты с ним видишься?
— Нет, — губы сами собой скривились в жёсткую презрительную усмешку. — Зачем? У него и без меня всё отлично. В прошлом году родил сына и снова стал молодым папашей. А дочери уже семь — осенью в школу пойдёт.
— Хорошо, — одобрительно кивнула мама. — Андрей всегда мечтал о сыне. Почему ты не хочешь простить отца?
— Я не могу: он предал нас. Он даже на твои похороны опоздал!
— Ты уже взрослая, Катюша, а обижаешься, как маленькая девочка. Андрей сделал всё, чтобы вырастить тебя, воспитать, дать хорошее образование. Не вини его. От поздней любви трудно отказаться.
— А ты его простила, мам?
— Конечно.
Она ещё при жизни простила. Это я хранила, лелеяла обиду за себя и особенно за неё.
— Забудь плохое, но цени всё хорошее, донюшка. И ты станешь счастливее, — мама прищурила лучистые глаза. — Бог всех рассудит.
— Мам, а он есть? Бог?
— Есть. Но не такой, каким ты его представляешь.
— А какой? — я затаила дыхание: ещё мгновение, и всё откроется.
— Придёт время, узнаешь. Это невозможно объяснить.
Насколько я помнила, у мамы был особый талант объяснять — её ёмкие метафоры справлялись даже с физикой и мозголомной тригонометрией.
— Ну, мам, — упёрлась я, — скажи. Я должна знать.
— Самое главное не знать, а верить. Ощущать Бога в себе, — и тут же перевела разговор. — Лучше расскажи, как ты живешь, донюшка. Мы так давно не виделись.
— Всё хорошо. Работаю всё там же, всё тем же — бухгалтером. Летом ездила в отпуск в Кисловодск. Вот, бегаю по утрам. Только сегодня что-то неважно себя чувствую.
— Ну, это нормально в твоём положении, — понимающе улыбнулась мама.
— В каком положении? — похолодела я.
— Ты беременна. Разве ты не чувствуешь ребёнка?
Память услужливо сделала подборку ранее необъяснимых фактов, а логика связала воедино и подвела пугающий итог: я беременна.
— Какой ужас! — горло перехватил тошнотный спазм, и я зажала ладонью рот.
Мамины прозрачные глаза помрачнели осуждением.
— Раньше женщины по-другому реагировали на благую весть.
— Я не хочу, мам. Ты не понимаешь! У нас снова война. Она идёт уже
