Я осторожно продвигаюсь по всем двадцати ступеням, ощущая рёбрами каждый толчок. Спускаю одно колесо тележки, разворачивая её боком, потом второе. Грохот всё равно стоит невообразимый — «бум, бум, бум…»
Стоящие внизу на платформе люди поднимают головы и наблюдают за спуском. Мне приходится сильно наклоняться, кровь ударяет в голову, и внизу я уже красная и вспотевшая. Не обращая ни на кого внимания, привожу себя в порядок. В вагоне все меня рассматривают — изучают содержимое тележки, понимают, что я художница, и тогда отводят глаза. Hа таких тележках возят своё добро бездомные. Надеюсь, что на бездомную я не похожа.
В город, как тут называют Манхеттен, в этот час и день недели едут в основном китайцы и латиноамериканцы. Bce китайцы выйдут на Канал стрит. Там, в Чайна — Таунe, сосредоточена вся их деловая, торговая и культурная жизнь. Латиносы потихоньку рассеиваются. B основном они работают в рано открывающихся ресторанчиках грузчиками, мойщиками посуды и поварами. В вагоне можно встретить русских женщин. это скорее всего социальные работники или, как говорят здесь, «хоум эттэнданты», и едут они к своим пациенткам, больным старухам. Готовые к безрадостному труду, женщины сосредоточенно погружены в мятые книжки в ярких обложках, с изображениями целующихся парочек, скачущих лошадей и алых парусов.
Многие китайцы едят из пластиковых коробочек, мексиканцы в основном спят. Иногда встречается парочка молодых людей, явно студентов, спешащих на утренние субботние занятия. Однажды в вагон зашёл китаец, точно с такой же тележкой как у меня, в которой были аккуратно уложены коробки и рулоны холстов. Мы ревностно изучали обмундирование друг друга в надежде подсмотреть полезную для себя деталь. Китаец вышел на Пасифик и пересел в другой поезд, который делает все остановки. Всё ясно, ему нужно в Бэттери парк, там, я слышала, возле причала, от которого отправляются катера к Статуе Свободы, тоже стоят художники.
Я же выхожу на Принс Стрит. Заранее встаю, и, покачиваясь, протаскиваю своё добро к дверям, извиняясь и стараясь не зацепить чьи–нибудь ноги. Обычно на Принс стрит никто не выходит. Здесь начинается моё долгое и трудное восхождение наверх по узкой и грязной лестнице. Самое трудное — затащить тележку на первую ступеньку, дальше будет легче. Набираю воздух, упираюсь двумя ногами в пол и резко, рывком, вздёргиваю сооружение на ступеньку.
«Бумц–бумц–бумц…» Если неправильно повернулась или вздохнула, то потом будет болеть спина. Где–то высоко вверху маячит и дразнит прямоугольник голубого неба, и мне до него непременно нужно добраться.
Кажется, я уже знаю лицо каждой из ступеней: у этой выщерблен край, эта стёрта больше других, та слегка скособочена. Наконец, последняя. Чувствую себя чертом, вылезающим из преисподней.
Провела в метро меньше часа, но уже устала от тряски, мелькания огней за окнами, вида унылых серых платформ.
Всё, я наверху, на улице, на пересечении Бродвея и Принс стрит. И хотя знаю, куда нужно идти, пару минут стою, приходя в себя. Тело, душу и что там ещё затапливает восторг. Я не чувствую себя маленькой и потерянной в заводи высоченных домов, крыши которых теряются в утреннем тумане. Меня не раздражают кучи мусора под ногами, как они раздражают в Бруклине. Земля кажется выгнутой и небо лежит прямо на мостовой.
Тут я начинаю улыбаться, как идиотка, и здороваться с немногочисленными прохожими. Если этого не делаю, то здороваются со мной. Все. Как в деревне. Одной рукой тащу тележку за собой, пересекаю Бродвей и углубляюсь в Сохо. Иду по Принс до Вест Бродвей, там моё рабочее место. Принс стрит уже вся уставлена столиками, на которых позже выложат товар — бижутерию, сумочки, шарфы, куколки и всякую прочую хорошенькую дребедень. Кто–то из торговцев спит в машине, кто–то разгружает ящики с товаром, кто–то сидит на ступеньках домов и завтракает кофе и бутербродами. Проезжая, раздаю улыбки и приветствия направо и налево. Некоторые столики привязаны, на пример велосипедов, цепями к столбам. Замечаю складной стол, спрятанный за почтовым ящиком. Иногда между торговцами происходит перебранка за место.
Ещё нет девяти утра.
СТАРУХА
Лана Райберг. Юнион сквер. Нью — Йорк
Вначале был Голос. Pезкий, визгливый. Голос перекрывал шум оживлённой улицы. Здесь, на Вест Бродвее, довольно таки шумно — толпы прохожих, оживлённое движение. Но гул города ровен и привычен, он похож на морские волны, ритмичные и успокаивающие. Правда, иногда поднимается особо высокая волна — когда продирается сквозь вечный затор машина скорой помощи или с рокотом и визгом проезжают мотоциклисты. Голос походил на сирену скорой помощи. Oн возвышался над всеми остальными звуками, резал ухо и нарушал гармонию весёлой суматохи и активного отдыха улицы.
Две женщины, рассматривающие мои рисунки, вздрогнули, положили их обратно на столик, и, как по команде, повернули головы в ту сторону, откуда доносился Голос. Там определённо что–то происходило. Hа пересечении Вест Бродвея и Принс стрит организовалась какая–то воронка, которая втягивала в себя всё больше и больше участников, зрителей и зевак. Из эпицентра воронки брызгало этим визгливым Голосом, примирительным рокотом других, нервными вскриками. Вскоре все прохожие оставили свои занятия — оторвались от созерцания витрин и выставленных на улице картин, даже вышли из магазинов, вместе с продавцами, и образовали концентрические круги, опасливо держась на безопасном расстоянии от эпицентра. Любители искусства схлынули — участок улицы перед моим рабочим местом и местами соседей–художников справа и слева оказался абсолютно пуст. Тайфун приближался. Природа его была ещё непонятна. Ясно было одно: как когда–то написал Михаил Булгаков, «назревал гнусный, свинский, соблазнительный скандал». Я попросила соседа присмотреть за моими вещами и пошла туда, к эпицентру скандала. Пришлось пройти, как сквозь полицейские кордоны, через несколько кругов зрителей. Источником нестерпимо визгливого звука оказалась сухая жилистая старуха. (Позабуду на время о уважении к старшим и не буду лукавить, называя возмутительницу покоя пожилой женщиной). Несмотря на то, что она была одета в фиолетовую маечку с коротким рукавом и серые коротковатые брючки, чувствовалась, что она богата. Лет ей явно не менее семидесяти, если не больше — отвисшая шея, седые волосы. Лицо хранит следы былой красоты — избитая фраза, но я сразу почувствовала, что она была красавицей, причём богатой и явно обладающей властью. Белая–белая кожа ещё натянута на высоких скулах, длинные пальцы украшены аккуратным маникюром. Старуха была разъярена. Когда–то стройная, сейчас она была согнута и опиралась на гладко отполированную трость с металлическим наконечником. Bопя во всё горло, старуха палкой сшибала картины со стендов художников, много лет продающих на этой улице свои работы, cмахивала со столов разложенные на них холсты и рисунки. Перед ней прыгал, разведя руки в стороны, Грэг, пытаясь защитить добро и успокоить фурию. За его спиной маячило растерянное лицо Джоса. Джос, худой китаец в очках, напоминающий советского физика–лирика- шестидесятника, на своих картинах изображает влюблённые парочки, с по–лебединому выгнутыми, длиннющими шеями. Парочки держат в руках такие же искривлённые длинные бокалы с вином. Мы с подругой дали китайцу кличку Пьяные Рюмки. Пьяные Рюмки был бледен и растерян, он криво улыбался и суетился, закрывая костлявой спиной с пузырящейся на ней голубой рубахой свои холсты. Наконец, мои уши настроились на частоту старушечьих воплей, и я стала различать слова.
— Китаец! — кричала она. — Китаец! Пошёл вон из Нью Йорка! Что ты делаешь в этом городе! Этот город не для тебя! Развели тут бардак! Устроили Канал Стрит на Бродвее! Нью — Йорк для нью–йоркцев! Пошёл вон в свой Китай!
Место обитания Грэга — возле грузовика, на котором сидят металлические рабочие. Он продаёт уменьшенные копии фигур и взимает небольшую плату за возможность сфотографировать эту примечательную скульптурную композицию. В этом смысле ему повезло больше Остапа, не долго продававшего вид на малахитовую лужу. Грэг ласково уговаривал хулиганку и, не причиняя той вреда, оттеснял её от столов, не позволяя производить разрушения.
Старуха оставила в покое китайца и двинулась к следующему дисплею. Толпа колыхнулась следом и оживлённо внимала перипeтиям. Сейчас эпицентром внимания стал испаноязычный художник. Бормотания Грэга я почти не слышала. Грэга мы называем Боссом за его готовность придти на помощь, за его бесстрашие и зание правил и пунктов Конституции, которые не раз позволяли ему выходить победителем в схватке с владельцами магазинов и галерей, периодически нападающих на уличных художников. Происходило бы дело в России, двинули бы бабке пару раз и все дела. Здесь — попробуй тронь, не оберёшься неприятностей — затаскают по судам, заставят платить компенсацию. Вот никто и не хочет связываться. A как успокоить старуху и защитить картины, тоже никто не знает и не может.
