Сто двадцать франков штука, но зато эти термосы оклеены настоящей кожей. Как сказал продавец, это на всю жизнь. Слишком поздно ехать на улицу Пелетье. Конторы закрыты. Сегодня вечером пошлю чек и все необходимые сведения.
Поставить машину в гараж? Лучше оставлю ее на нашей улице. Жан захочет полюбоваться ею. Даю три коротких гудка, как давал со старой машины, но они не узнают этих новых гудков.
Лифт. Моя рука ищет в кармане ключ. Я хмурюсь, видя открытую дверь, как у моей матери; этого здесь никогда не бывает. У двери не работница. Моя жена. Она не нервничает, потому что это женщина, которая не позволяет себе нервничать, но черты ее заострились, глаза провалились.
– Било... – шепчет она и берет мою шляпу и чемоданчик с инструментами.
Почему я сразу понял? Я иду прямо в комнату Било, где он не должен быть в это время. В квартире сумрачно, потому что еще не совеем стемнело и освещена только детская. Било лежит на кровати, очень бледный и, открыв рот, тяжело дышит.
Тут ноги мои задрожали, как тогда, когда на меня чуть не наехал трамвай. Я смотрю прямо перед собой и не могу прийти в себя.
– В четыре часа у него было тридцать девять и пять, – шепчет жена, которая бесшумно вошла вслед за мной.
– Я отослала Жана к Кондеркам.
Она думает обо всем. Она как всегда спокойна, осторожна, и, кажется, хочет украдкой обойти катастрофу.
– Позвони Морену, – произнес я. – Пусть приезжает сейчас же. Если его нет дома, нужно позвонить в клинику... Ни слова о болезни, но я знаю, что моя жена и я думаем об одном и том же.
Жан, мой старший сын, рос легко, без всяких болезней, без несчастных случаев. Просто возмутительно смотреть на них: коренастый, полнокровный, сочный Жан, а рядом бледный и нежный Било, восемь лет которого были омрачены всеми возможными болезнями и самыми глупыми врачами. До того, что я даже несколько дней тому назад был удивлен, видя, что его корь прошла без осложнений. Удивлен и, признаюсь, встревожен. Эта тревога не была причиной моей спешки в течение всего сегодняшнего дня, но я убежден, что она тоже сыграла свою роль. Почему еще раньше, чем наклониться к нему, я подумал о крупе? Крупа мы всегда боялись, и я, и Жанна. Потому ли, что каждый год Било болел ангиной?
На прошлой неделе у меня был случай крупа, как раз в кроватке, соседней с одиннадцатой, теперь я велел ее убрать. Мальчуган четырех лет, он умер во время дежурства Беро.
– Морен сейчас приедет, – объявила жена.
Я говорю шепотом:
– Пусть Жан не приходит обедать. Он не может заночевать у Кондерков?
– Мне неудобно просить их. А если я отвезу его пока к твоей матери?
В квартире уже стало как-то душно, и кажется, что свет потускнел.
– Нужно заказать сыворотку...
– Тридцать кубиков? – спрашивает Жанна.
Я понял, увидев на детском письменном столе медицинский справочник, открытый на странице дифтерита. Она прочла. И все-таки остается спокойной.
– Звонок... Это, должно быть. Морен...
– Тебе лучше оставить нас... Займись пока Жаном... Возьми машину и отвези его к моей матери...
Морен холодный, скрупулезный. Его серебристые волосы придают ему строгий вид, но дети его не боятся. Я объясняю, как будто я просто какой-то родственник больного:
– Меня с утра не было дома... Когда я вернулся...
– Открой рот, малыш... Не бойся... Подай мне инструмент, Малампэн, посмотреть горло.
Било послушный, он безропотно переносит болезни. Почему я взглянул на страницу медицинского справочника? Я ведь знаю, что там написано. Если я и не специалист по детским болезням, как Морен, то я...
Ну так вот! Я только что ошибся. Я резко остановился, у меня пот на верхней губе, шум в голове, внезапная слабость в ногах, я остановился, как тогда перед трамваем – сейчас я все это ощущаю. Я прочел: злокачественный дифтерит... И дальше слово «Марфан». «Дифтерит Марфана». Когда я удивился, что малыш умер в больнице, несмотря на усиленное лечение прививками, Беро рассказал мне о дифтерите Марфана, который бывает редко.
А теперь я не решаюсь повернуться к кровати, к Морену. Я уверен, что это именно дифтерит Марфана! Я убежден, что Било и здесь не повезло; он даже заболел необычным крупом. Ведь он всегда коллекционировал исключительные болезни.
"Недостаточности надпочечников сопутствует слабость, низкое давление; но серьезные симптомы проявляются обычно на десятый день, и внезапно наступает смерть, причем больной очень сильно бледнеет... "
Морен занимается своим ремеслом добросовестно, так же как я только что занимался своим, в больнице. Он достал немного беловатой слизи из горла больного.
– Нужно сделать сыворотку, – говорит он, затыкая ватой стеклянную пробирку. – Ты этим займешься?
– Лучше бы...
– Хорошо... Ты оставляешь его здесь?
Я опускаю глаза. Он понимает. Я объясняю:
– Мы отправили старшего к моей матери...
Редко бывало, чтобы я так явственно слышал шум Парижа; до полуночи я подскакивал каждые три минуты, когда автобус останавливался за несколько шагов от нашей двери.
– Что он говорит? – спросил я у жены, когда она вернулась.
– Он не любит ночевать у твоей матери, говорит, что там дурно пахнет...
Ели ли мы что-нибудь? Я знаю, что ходил на кухню. Посмотрел на работницу, которой нет и двадцати лет, и подумал, не следовало ли из осторожности... Но нет! Есть же все-таки пределы невезенья.
Морен вернулся. В первый раз сорок кубических сантиметров; потом, через час, еще.
– Я подумал, что следовало бы сделать его брату уколы анатоксина. Где он сейчас? – Моя жена тебя отвезет. Это на другом конце Парижа. И, обращаясь к Жанне:
– Ты не поставила машину в гараж?
Существуют такие слова, которые возвращают вас в реальный мир. Все остальное в тумане. Когда я остался один с Било...
– Можно мне пойти наверх, лечь спать, мсье? – это говорит работница.
– Ну конечно! Конечно!
Тогда вокруг нас двоих возникла пустота. Может быть, у меня тоже был жар? Разве у меня не было, как у Било, влажного компресса вокруг шеи, который создавал впечатление, что шея распухла? Я слышал его тяжелое дыхание; я подстерегал неудавшиеся вздохи. И в воздухе был пар, потому что на электрической плитке кипятилась вода, чтобы поддержать влажность. Зеркало над камином запотело, как в ванной, когда течет горячая вода. Стены отступали, теряли свою плотность, становились такими же мягкими, как матрацы, и фантастические рисунки выступали из обоев и материала штор.
Кажется, я не садился. Я положил часы на ночной столик. Через час надо третий раз вспрыснуть сыворотку, внутривенно. И если горло распухнет еще больше, позвонить Морену, чтобы он срочно приехал вставлять трубку. Инструменты уже приготовлены, они разложены на салфетке.
Все это я знал. Это существовало, было очевидно. Но туманно, как в бреду. Я стоял в ногах кровати и ясно видел раскрытые глаза Било. Его зовут не Било. Это не имя. Однако же мы почти не помним, что его имя Жером, как у его прадедушки, – бабушка хотела, чтобы ему дали такое имя. Но его брат, когда был маленьким, прозвал его так. Било, мы не знаем почему, просто ему нравилось произносить эти два слога.
Било смотрит на меня. Конечно, он обычно и не был румяным, но мы никогда не видели его таким бледным, как сейчас, а температура еще подчеркивает эту пугающую нас бледность. Его светлые волосы, такие светлые, что они кажутся редкими, приклеились потом к его выпуклому лбу. Влажный компресс приподнимает ему подбородок. Он открывает свой маленький рот, словно рыба. И при этом он спокоен. Не боится. Смотрит на меня. Как только я пошевельнусь, он следит за мной глазами. Только что, не знаю почему, я отвернулся. Это смешно. Я ведь вправе смотреть на него. Пытаюсь ему улыбнуться, подбодрить его. Стены отступили еще, потеряли свою реальность, так же как и все остальное: мебель, разные предметы, даже свет, который не исходит ниоткуда. Я слышу его дыхание, неизбежно задерживающееся в горле, хрип, но это не хрип, он мешает и мне дышать свободно. Жанна наверняка уже приехала к моей матери, и та очень довольна. Если бы жена позволила, она положила бы Жана в свою постель. Но жена не позволит.
Било смотрит на меня... Сколько времени он уже смотрит на меня так серьезно?.. Я пишу «серьезно», потому что не нахожу другого слова. С любопытством тоже не подходит... Он смотрит на меня безмятежно, как будто действительно видит меня таким, какой я есть.
Я знаю что говорю. Я уже много раз менялся с виду. Я буду меняться еще. Но сейчас Било видит меня окончательно.
Не важно, каким я был вчера, каким буду завтра. Он всегда будет видеть меня таким, каким я в этот момент кажусь ему, и потом, когда я уже умру, я буду существовать для него все таким же.
Вот что я только что понял, и у меня есть этому доказательство. Мой отец, умерший двадцать пять лет назад, не был всегда одним и тем же человеком. И все-таки однажды, – мне было шесть или семь лет (Било сейчас восемь), – я проснулся ночью, когда вдруг зажегся свет. Это был свет керосиновой лампы. Над моей кроватью проходили потолочные балки, а стены были выбелены известкой. Мы жили на ферме.
