К счастью, все кончалось благополучно. Засыпая, я всегда спрашивала:
— Няня, когда я вырасту, буду я Заморской Царевной и писаной красавицей?
На что я всегда получала один и тот же ответ:
— Не иначе.
А после некоторой паузы добавляла голосом, который мне не нравился:
— Если слушаться будешь.
Между прочим, «писаная красавица» и «писаный красавец» были мне, конечно, непонятны, но слова эти производили впечатление чего-то обязательного, неотъемлемого, без чего Заморская Царевна была бы не Заморской и не Царевной, и не красавицей.
Остались в памяти еще сироты Ваня с Машей. Выгнала их мачеха за милостыней в холод, в непогодь осеннюю. Хлестал дождь и попадал за шиворот не только детям, но и у меня тек по спине, мне было горько, и холодно, и голодно.
Не одни сказки рассказывала Карповна, говорила и о жизни деревни, о странничках, о Святых местах, о чудесах. Рассказывала Карповна и про Святой Град Китеж, стараясь сделать эту легенду понятной для пятилетнего ребенка. Рассказывала особенно, проникновенно, устремив глаза в окно, на небеса, и меня увлекала тоже смотреть туда же, словно там, на небесах, у Бога, и находился этот Святой Град Китеж.
— Эх, дитятко, — начинала она, всегда тяжело вздыхая, — ты, Танюша, еще махонькая, где тебе знать, ведать горе-горькое, кручину, что сушит. Слушай же. Запамятовали люди, когда эта напасть приключилась. Только ни нас с тобой, ни папеньки, ни маменьки, даже деда с бабинькой еще на свете не было. Вишь, как давно это было. Ну, слушай далее. Налетела, набежала туча черная, туча страшная, с громом, молнией, силы неслыханной. Задрожала земля от топота конского. Загудели, закаркали, словно вороны, орды татарские, басурманские, некрещеные, со всех концов света белого слеталися, на Русь Святую толпищами несметными устремлялися.
Тут няня почему-то останавливалась, задумывалась.
— Ну, няня, дальше, дальше, что же ты? — тормошила я ее.
Карповна, глубоко вздохнув, продолжала:
— За грехи неотмолимые, за тяжкие, видать. Бога забыли, и послал Он на них саранчу-татарву лютую, чтобы образумились, покаялись. И полилась кровушка народа русского, и татарвы немало полегло. Защищались наши до последнего. Спокон веку храбрость молодецкую и удаль по сию пору прославили. Только где же было устоять против врага лютого. Врага страшного, не крещеного. Ах, батюшки! — и опять, вздохнув, продолжала: — И наших много полегло. Царство Небесное, прощение получили, смертушкой лютой очистились. Косили наших, что травушку, по ночам небо полыхало от пожарища, что красна медь. Ох, тяжкое, страшное времечко накатилось на Крещеную. А баб, да девок в полон силой забирали… и… и… что было! Что тут говорить, мало кто уцелел, буйну голову сберег. Только докатилась татарва до толстых стен Святого града Китежа. По те времена и пищалей то не было, не то, что теперь. Камень в ходу был, смола горючая, да стрела, змеиным ядом отравленная. Долго Святой Град держался, отбивался, храбрости и смелости бойцы были несбыточной, во главе с благоверным князем ихним, имечко его запамятовала. Тут татарва их голодом доняла. Ребятишки и старцы с голоду мерли, да и бойцы ослабели. Зашатались стены Святого Китежа, вот-вот упадут, и ворвутся нехристи, всех с лица земли изотрут. Приказал князь всем, кто жив остался, и стар и млад в храме Господнем укрыться, затвориться, заупокойную последнюю молитву сотворить. Жарко, горячо молились люди, и великое чудо совершилось! Ушел град с церквами, с людьми, как был, под землю, а сверху, словно крышечкой, озеро Светояр покрыло, — няня опять умолкла.
— Дальше, няня, дальше, — нетерпеливо торопила я.
И каждый год в этот день, в этот час, — голос Карповны звучал благоговейно, — виден город этот, слышен звон колокольный, пение райское святых псалмов благодарственных. Крестный ход идет-продвигается, у каждого свечечки блестят, переливаются каменьями самоцветными, и все славят Господа, — тут няня умолкла.
— А мы с тобой, няня, могли бы видеть Святой Китеж? Няня качала головой.
Нет, Танюша, нет, родная, его могут видеть только святые, они знают, где он находится, а вся земля грешная увидит только тогда, когда Правда Божия на земле жить в покое будет, и люди научатся не оскорблять Господа.
Не одна слеза скатывалась по лицу Карповны. И мне всегда казалось, что она видела, переживала сказание о граде Китеже «взаправдашно».
Очутись Карповна на подмостках сцены, быть бы ей большой артисткой. В доме все ее любили, со всеми она ладила, со всеми в приятельских отношениях была, за исключением моего мил дружка бульдога Сэра.
Не могу удержаться, чтобы не рассказать про его проказы. Этот умный пес прекрасно учитывал ее нелюбовь, и когда няня почему-либо задерживалась внизу, он ураганом врывался в мою комнату, и начиналась, как няня говорила, дурка. Но сегодня, сегодня он превзошел самого себя.
Мало того, что Сэр прыгал по стульям, столу, и кувыркался на ковре, он дерзко заскакивал на комодик, на белоснежные кровати, причем уронил на пол с кровати няни ее любимую маленькую подушечку-думку. Все, что было на полу, как тряпка, бумажка, Сэр считал своей собственностью.
Не прошло и минуты, как пух из подушечки покрыл пол, мебель, морду Сэра и опушил мои волосы.
Но самое интересное, пух летал по комнате, как хлопья снега, мы дико веселились.
— Ах, вражья сила, варнак курносый.
На этот раз окрик Карповны был грозен. Сэра ветром вымело. Няня походила на ту самую бабу ягу, которая собиралась варить или жарить, точно не помню, непослушных детей.
— Ну, матушка, полижешь у бесов горячие сковородки на том свете… Полижешь…
И раньше не раз это от нее слышала, но сейчас я почувствовала, что это серьезно, и чаша терпения няни переполнилась. Бесы имели, со слов Карповны, рога, длинный хвост, были сплошь волосатые и черные, как ночь. И если я спрашивала ее, когда это будет, вернее, когда я буду на том свете, отвечала до вольно непонятно:
— Когда положено, тогда и будешь.
И «бес» и «тот свет» в то время для меня были понятия расплывчатые, а вот приобрести сковородку стало необходимостью. Приучить себя лизать ее сейчас, заранее, казалось выходом из положения.
Это был первый урок, первый опыт в проявлении нашей человеческой собственной свободной воли. Для приобретения вещей незаконным путем пришлось проявить все необходимые качества и изощрения в искусстве вранья. Из кухни была украдена маленькая сковородка, а позднее — огарок свечи.
В свою защиту скажу, что когда я брала вещи без спроса, то испытывала некоторую борьбу с внутренним каким-то протестующим чувством. Относительно сковородки я успокоилась, что положу ее обратно, а относительно свечки совсем не беспокоилась. По тем временам я имела на это свой собственный взгляд. Что такое свечка? Ее не едят, и ни к чему ее не приложишь. Она даже не вещь. И все равно, сгорит и только. А потому я считала, что свечка, вещь все равно исчезающая бесследно, вовсе к воровству не относится. Собственно говоря, «воровство» как таковое, в полном смысле этого слова, я еще не понимала, но хитростью, изворотливостью и искусством врать уже обладала.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
