«В Старом городе у слепого араба…»
В Старом городе у слепого арабаКуплю, под палящим солнцемЧетыре часа проторговавшись,Серебряную фигурку — льва, левиафана,
Царя Давида, играющего на арфе,Чернёное маленькое сердечко,Колечко с таинственной вязью,Колокольчик цимцум, недреманое Око,
Куколку-плакальщицу, что звенит-звенит, перестать не может, —Маленькую куплю тебе безделушку,Привезу, войду, руки за спину пряча,Весело спрошу: «Угадай, в которой?» —
Угадаешь, родная моя, да не ответишь,Десять лет как нет тебя рядом,
Но это в общем неважно,Лишь бы ты была довольна и здорова,Лишь бы радовалась серебряному подарку,
Лишь бы там, где ты сейчас, меня не забыла,Лишь бы — была, лишь бы
Простила мне моё воскресенье.
«Если смерть на любовь налезет — кто победит…»
Если смерть на любовь налезет — кто победитМнится что стопудово смертьНалезет напялится как на антилопу удавСмазкою слюнногустой жолтой уветливо чавкло сдобритВывернув челюсти бессмысленно тускло утробно в низкое небоПлёнками глаз блестя
Если только налезет
Похоже и пытаться не станет куда тамХватило прошлого раза
Вон любовь её в ладони держитАккуратно мелкими стежками тоненькой иглой зашиваетРотишко разорванный почти доКрохотного ссохшегося афедронаЖалеет промышляетО белесоватом корчащемся безгласно простейшем
БЕЭМЕТ КАМ
Д.И.
Маленький бумажный самолётик,Сложенный из листка в клетку, на которомЯ написал заветное своё желанье,Попал в грозовой фронт над палестинскими территориямиИ сгорел, так и не увидевПосадочных огней Бен-Гуриона(Этот свет, маленькую искру,Видели в полночном небе лётчики израильских ВВС, лучшие асы в мире,И засвидетельствовали о том под присягой).
Ты проснёшься под утро (на спине, — слёзы,Как в детстве, натекли в уши)И, вытирая их рукой, обнаружишь на ладониМаленького — несколько палочек, кружок головы, улыбка —Нарисованного шариковой ручкой пилота. И этоБудет значить не что иное,Как то, что парашют таки раскрылся вовремя, моя голубка.
НОЧЬ ПОСЛЕ СУДА
Всё кончено. Ушёл конвой.Миры плывут над головой.Мерцающая тишь.
Не под хупой, не под венцом —Стоим перед Твоим лицом,Молчим. И Ты молчишь.
Ночь мира, вечное «теперь»!Ты, выходя, прикроешь дверьИ улыбнёшься: «Да».
«Прости!..» — «Простите вы Меня».И покрывало у огня,И ночником — звезда.
Минусинск
Бахыт Кенжеев. Глиняные плиты. Ранние стихи
«Что загрустил и отчего продрог…»
Что загрустил и отчего продрогв восточном сне, в его истоме крепкой?
По всей империи болотной ветерокразмахивает серенькою кепкой.
А здесь, где кошка по уступам крышмогла бежать до самого Багдада,замешана предательская тишьна шелесте ночного винограда.
Прислушайся к дыханью тополей —на этот вечер прошлое забыто.Ночь наступает глубже и быстрей,чем остывают глиняные плиты.
Ещё земля в руках твоих тепла,покуда чёрный воздух спит и стынет,и лунный луч — железная игла —легко скользит по темени пустыни.
Вернётся жизнь оплывшею стеной,и щебетом скворца, и нищею листвоюпристанционною, и улочкой кривой,а повезёт — и ручкою дверною,
и жарким очагом… а ты всё плачешь: «мало»,выходишь из ворот и таешь вдалеке,и только привкус ржавого металлагорит на пересохшем языке…
«Не стоит завидовать солнцу востока…»
Не стоит завидовать солнцу востока,незрячим проулкам и шёлковой тьме.
Огромное небо и здесь одиноко,и сердце похоже на розу в тюрьме.
Кирпичные соты. Глухие аркадылазури, гнилого пергамента. Тутиз крепкой земли мусульманского саданедаром кровавые колья растут.
И если в провалы подземной темницызаглянешь — слезами зайдётся душа,увидев, что стыдно ей жизнью томиться,которая, право же, так хороша…
«Просыпаюсь рано-рано…»
Просыпаюсь рано-рановспоминаю: никогда
мерно капает из кранаобнажённая вода
ей текучей мирной тварисоплеменнице моейудаётся петь едва липлакать хочется скорей
долгим утром в птичьем шумеслышу жалобы сквозь сонэй приятель ты не умернет по-прежнему влюблён
дай твоих объятий влажныхтех которые люблюбез тебя я этой жаждыникогда не утолю
дай прикосновений нежныхнапои меня в путичтобы я в пустых надеждахмог печалью изойти
насладиться сердца бегомпокидая сонный домстановясь дождём и снегомльдом порошей и дождём
«По спирали, по незримой нитке…»
По спирали, по незримой ниткеоблака вечерние плывут.Там у них и времени в избытке,и пространства куры не клюют.
А у нас над городскою свалкойвьётся ночь, и молодости жалко,и душа остывшая темна.Скверные настали времена.
Впереди — серебряные воды.Обернёшься — родина в огне.Дайте хоть какой-нибудь свободы,не губите в смрадной тишине!
Глинистый откос. Шиповник тощийпреграждает путь. В пустой рудевоздуха и гибели на ощупьчеловек спускается к воде.
Ненадолго он у кромки встанет,на секунду Господа обманет —и уйдёт сквозь гордость и винув давнюю, густую глубину…
«Растрачены тусклые звуки…»
Растрачены тусклые звуки —копеечный твой капитал.Лишь воздух — заплечный, безрукий —беспечно скользит по пятам.
Соперник мой ласковый, друг липреследовать взялся меня,где уличной музыки углии ветер двуличного дня?
Беги, подражая Орфею,ладонью прикрыв наготу,и сердца сберечь не умеяот горечи медной во рту, —
ты загнан, а может быть, изгнан,устал или умер давно,ты пробуешь без укоризнызагробного неба вино —
иные здесь царствуют трубы,иной у корней перегной —и тают прохладные губыбесплотной порошей ночной…
«Ну что, старик, пойдёшь со мной…»
Ну что, старик, пойдёшь со мной?Я тоже человек ночной.
Нырнём вдвоём из подворотнив густую городскую мглу —вздохнём спокойней и вольготнейу магазина на углу.
Одним горит в окошке свет,других голубят, третьих — нет.
А нам с тобой искать корыстив протяжном ветре, вьюжном свисте,искать в карманах по рублю —я тоже музыку люблю.
И тут опять вступает скрипка,как в старых Сашкиных стихах.
Ты уверяешь: жизнь — ошибка,но промахнулся второпях.
Метель непарными крыламишумит в разлуке снеговой.
Я тоже начинал стихами,а кончу дракой ножевой.
«Долинный человек с младых ногтей утешен…»
