«Долинный человек с младых ногтей утешен…»
Долинный человек с младых ногтей утешенбеспамятством листвы, и дым его костраполвека рвётся вверх, безудержен, замешанна ветре и песке. Ты говоришь, пора,
и утром дорогим дыханье — пеплом, сажей —взлетит и ослепит октябрьский небосвод.Проснётся человек, и неохотно скажет:Я царь, я раб, я червь. И медленно уйдёт
туда, где от ночной, от снежной глаукомынаследственным лучом спускается рекав стеклянные края, друг с другом незнакомызелёные холмы, и левая рука,
оканчивая взмах, дрожит и леденеет,а правая летит к ушедшим временамбез всякого стыда, как будто ей слышнеежелезная струна, невидимая нам.
«Волк заснул, и раскаялась птица…»
Волк заснул, и раскаялась птица.Хорошо. И державная мглаИмператорским синим ложитсяна твои вороные крыла —
и созвездий горячие пятнаискупают дневную вину,и душа, тяжела и опрятна,до утра к неподвижному дну
опускается. Холодно, солоно,но она убивается зря —что ей сделают хищные волныв предпоследние дни октября?
Счёт в игре отмечается мелом,пыль на пальцах смывает вода —и журчит за последним пределом —никогда, никогда, никогда…
Григорий Медведев. В коридорном тепле
«Трудно полюбить, а ты попробуй…»
Трудно полюбить, а ты попробуй,этот чёрный мартовский снежок,на котором старый пёс хворобыйподъедает скользкий потрошок.Около размокшего батонаворобьиная серьёзная возня.Трансформаторную будку из бетонаукрашает экспрессивная мазня:с ведома муниципалитета,где за лучший двор ведут борьбу,рощица берёз в лучах рассветатянется к районному гербу —так задумано в муниципалитете,что какой-нибудь чиновный патриотвспомнит невзначай берёзки этина чужбине и слезу смахнёт.Дремлет пёс, кредитные девяткипререкаются из-за парковки с лендровером, и ветер треплет прядкивыцветших георгиевских лент.
«У местного прудика дурень Андрей с ореховой удочкой — весь сикось-накось…»
У местного прудика дурень Андрей с ореховой удочкой — весь сикось-накось —в прикормку большие комки отрубей швыряет, нашёптывая: накось-накось.«Ну, кто же здесь ловит на хлеб, голова?! —ворчит дядя Паша, — гляди, где крест-накрестдве ивы срослись, я таскал голавля, он дуриком шёл на кузнечика в нахлыст.Пойдём-ка туда, попытаем двумя снастями голубчика». И к дальним ивамуходит седой дядя Паша, дымя, с ныряющим в траву Андреем счастливым.Закинули лески, явился Петро. — Здорово, соседи. — Здорово-здорово.— Как сам? — Потихоньку. Слышь, чует нутро — не будет сегодня удачного клёва.— Ну, это посмотрим, о! дёрнул как раз, балуешь, голавлик! — А как твоя стройка?— Фундамент залили в железный каркас, бетон взял для нашей зимы — хладостойкий…Над ними закат, как порез ножевой; Петро угощается Пашиной «Примой»,Андрею подмигивает Бог живой, и дремлет рыбёшка на дне, невредимой.
«Перрон типовой постройки, стоянка две-три минуты…»
Перрон типовой постройки, стоянка две-три минуты.Старухи с кастрюлями успевают бранитьсяи продавать свою снедь. Они круглый год обутыв какие-то чуни. Их недолюбливают проводницы.В городке одно развлеченье — глазеть на составы,пока отгорожен от прочего малолетством,плюя вниз и мечтая: вот прыгнуть с моста бына крышу вагона и где-нибудь на Павелецкомочнуться, но трусишь. Скачет, как мячик,по окрестностям грохот товарняков и скорых,сообщения о прибывших и отходящихпроизносятся дважды. Выводишь внизу, на опорахмоста своё имя, как на рейхстаге, краской, забытой бригадой рабочих,предполагая, что те, кто на тепловозной тягепроносятся мимо — успеют понять твой почерк.
«Жарко почти как летом, а ты в неволе. Листва уже поредела, поэтому видно…»
Жарко почти как летом, а ты в неволе. Листва уже поредела, поэтому видносквозь ветки футбольное поле — у кого-то идёт физкультура, обидно,маяться здесь, где училка-старуха медленно давит из тюбика пастунасильного просвещения в оба уха, а не там, где пасёт порыжелую паствуветер, и пренебрегают уроком старшеклассницы в лёгких своих нарядах,среди трав и деревьев — живым намёком о нимфах каких-нибудь, о наядах.Их вид будоражит, терзает нервы — и нет облегченья в твои тринадцать —вклейку из энциклопедии вырвал: Венера в зеркало смотрит: нельзя от неё оторваться.
«Уже нет такой книги, которая бы могла удивить, нет ни музыки, ни кино…»
уже нет такой книги, которая бы могла удивить, нет ни музыки, ни кино.ни одна новость не напугает: рыба легла на дно.охладевает кровь, костенеет рот, покидает словарь междометье «ах!»даже в смерти пожить, как чевенгурский тот рыбакуже неинтересно. всего-то один клик — вот тебе лента. ру, а вот тебе дантов ад,ну-ка прочти пару строк из них наугад.вспомни: двухтысячный год, читальный зал в чернозёмном райцентре, где тывыклянчивал данте с платоновым и читал, до закрытия, до темноты.
«Вот оно, одиночество: когда человек в ночном супермаркете покупает…»
Вот оно, одиночество: когда человек в ночном супермаркете покупаеткорм для кошки, разглядывает чек, прячет сдачу в карман и мыслям своим кивает.А ты просто в очереди, позади, добравшись за полночь до своего Подмосковья,берёшь пива к ужину и по пути выпиваешь одно на морозе, не бережёшь здоровья.Вокруг тебя многоэтажки, в которых спяттысячи хмурых мужчин и поглупевших женщин.Господи, пожалей бедных своих ягнят. Но если бог здесь и есть, то он — как Сенчин.Потом под соседские пьяные голоса разогреваешь еду, открываешь вторую бутылку,вспоминаешь того, в магазине: ему хорошо бы пса.Ныряешь к подруге в постель, губами — к её затылку.
«Облетает с клёнов хохлома…»
Облетает с клёнов хохлома.Кошка, щурясь, как от фотовспышки,думает: вот-вот придёт зимаделать чёрно-белые делишки.Кошке с подоконника такойоткрывается пейзаж — хоть в рамку вешай;здесь, в райцентре, вольность и покой,тротуар разбит и воздух свежий.Надевай колючий свитерок,подышать сходи на дворик школьный,ветерок доносит матерок:детский, позволительный, футбольный.Оглядись. Неспешно покурис угостившим «Явой» футболистом,не горят на поле фонари,сыро, и голы не задались там.По октябрьской затверделой тьмевозвратись, озябший и угрюмый.Кошка размышляет о зиме,дай ей корму, ни о чём не думай.
«Заплати водиле пару сотен, сядь в его скрипучую „газель“…»
Заплати водиле пару сотен, сядь в его скрипучую «газель»и на тягомотину полотен родины осенней поглазей,родины обыденной, со строчной, а не той — с Кремлём из букваря,простенький покрой её непрочный рассмотри, короче говоря.Вид снаружи до зевоты сонный и вневременный заучен назубок.«Голуби летят над нашей зоной» — это радио здесь любят, голубок.Всё бегут пакеты вдоль обочин — царства целлюлозного гонцы.Нравится такой пейзаж? — Не очень. Вынырнула деревенька из грязцы,и какой-то дед с баулами, сутулый нам навстречу простирает длань:— Далеко тебе? — Да туточки, за Тулой. — Ну влезай, там было место, глянь. —Зачастили рытвины, нависла туча, а родная сторонатянется и тянется без смысла, как у спящего попутчика слюна.
«В боковую плацкарту подсел сосед…»
