Герои романа «Парус и буря» действуют в условиях, когда организованная борьба за вывод французских войск только начинает разворачиваться. Одни из них, как, например, учитель Кямиль, вносят в будущую победу свою посильную лепту; другие, как капиталист Мазхар и землевладелец Куса, хотят лишь извлечь из этой борьбы личную выгоду; а такие, как неграмотный кузнец Хамид, сбитый с толку фашистской пропагандой, радуются первым военным успехам гитлеровской Германии и наивно считают ее союзницей сирийского народа; самозваный же «хозяин» порта Абу Рашид откровенно предает национальные интересы ради сохранения за собой «права» обирать рыбаков и рабочих. На фоне этих событий Ханна Мина с удивительной достоверностью раскрывает весь сложный процесс прозрения главного героя романа Мухаммеда Таруси, показывает, как этот человек, еще недавно чуравшийся «политики», мечтавший отсидеться на «ничейной» территории, все более и более активно включается в борьбу против угнетателей.
Роман «Судьба моряка» написан в форме воспоминаний пятидесятилетнего Саида Хаззума, бывшего моряка, о своем отце Салехе, моряке, мужество и благородство которого всю жизнь служат ему примером. Время действия романа — первая треть нынешнего века; место действия — сначала Турция, куда Салех отправился на заработки, а потом Сирия. И здесь, как в «Парусе и буре», главные герои целиком отдают себя делу защиты права народа на социальную справедливость и национальную независимость, и здесь они в первых рядах борцов. Хотя роман этот повествует о сравнительно далеком прошлом сирийского народа, проблемы, поставленные автором, столь же актуальны и по сей день.
В свое время Уинстон Черчилль утверждал, что Сирия не приемлет власти извне, но и не способна управляться изнутри. В том, что первая часть этого замечания справедлива, нет никаких сомнений. И турецкие завоеватели, и английские и французские колонизаторы убедились в этом на собственном опыте. А что касается «неспособности» управляться изнутри, то с этим уже никак нельзя согласиться. Правда, за период независимого существования Сирия пережила добрый десяток правительственных переворотов, но ведь эти перевороты происходили под влиянием не только внутренних, но и внешних сил. Всему миру известно, что империализм США вот уже сколько лет пытается добиться от Сирии того, чего не смогли добиться английские и французские империалисты.
Способность Сирии существовать и самостоятельно развиваться доказана самой жизнью. Залогом ее прочности является прогрессивный, антиимпериалистический курс нынешнего сирийского руководства, курс на сотрудничество с СССР и другими странами социалистического содружества.
Сейчас, когда страна стоит лицом к лицу с вооруженным до зубов израильским агрессором, нагло попирающим элементарные нормы международного права и человеческой морали, воспитание в людях чувства патриотизма, мужества и самоотверженности в борьбе за дело свободы и демократии есть почетная задача художников. Писатель Ханна Мина эту задачу выполняет с честью.
К. Чугунов
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА 1
Предел видимости определяется, наверное, не только остротой зрения человека. Своим воображением он может раздвинуть горизонты и увидеть мир даже сквозь стены дома, которые отгораживают его от людей. Когда человек, например, влюблен или томится где-нибудь вдали от родины, он способен не только остро чувствовать, но и отчетливо видеть сердцем все, что, казалось, уже исчезло навсегда. И перед глазами снова возникают картины минувшего, как кадры старого фильма, в котором ты когда-то играл главную роль. Они мгновенно появляются и так же мгновенно исчезают. Все это происходит как во сне. Но сердце все же успевает отобрать наиболее дорогие и нужные кадры. Именно те, что воскрешают тайные муки и желания, живущие до поры до времени в недрах души сами по себе, вне времени и пространства. И воскрешенные, они расправляют крылья и уносятся в далекий мир прошлого, к тем, кто их когда-то породил.
Видениям минувшего оставался верным и этот человек, которого волны жизни выбросили на берег Латакии. Здесь он жил — ел, пил, спал, передвигался, — но мыслями он весь был в прошлом, терпеливо ожидая осуществления своих надежд и чаяний, которым он никогда не изменял.
Латакия не была ему чужой. Берег здесь изогнулся серпом луны у подножия чернеющих вдали гор. Огибая заливчики и пересекая русла пересохших речушек, можно дойти от форта до самого маяка. Или можно просто так, без всякой цели, медленно брести по мелкой гальке, перепрыгивая с камня на камень и обходя отвесные скалы. А устав, можно сесть на любой большой камень, как на трон, или взобраться на скалу, вообразив, что ты находишься на принадлежащем только тебе одному безлюдном острове, или же с обрывистого берега свесить ноги прямо в море и, как лопастями, взбивать ими пену. Захочешь — можешь ла донями зачерпнуть полную пригоршню этой пены и держать ее, пока она не просочится между пальцами. Ну а если попадется песчаная коса, можешь палочкой или галькой начертать на песке дорогое тебе имя. Но не успеешь написать, как море, словно языком, слижет его… Да, море — это великое таинство. В нем скрыто много тайн, и, поглотив еще одну, оно никогда уже никому ее не откроет, как бы вы с ним ни заигрывали…
Пусть на миг, но люди все равно пишут на песке чьи-то имена. Зачем? Для кого? Они и сами не знают. Да и не задумываются над этим… Пишут просто так, машинально. Когда попадается на пути такая вот девственно чистая гладь песка, как тут удержаться от соблазна и не оставить на ней какой-то след. Нацарапать, например, имя свое или любимой. Можно, конечно, и просто пройти по песку, оставив на нем только отпечатки своих ступней. Но и их быстро смоет море. Оно ревниво и не потерпит, чтобы на песке долго оставались следы человека.
Летом берег устлан полунагими телами. Разморенные, люди жарятся на солнце, переворачиваясь со спины на живот и с бока на бок, копаются в песке, сооружают пирамиды, роют туннели. Море словно закрывает глаза на эти их забавы. «Играйте пока, играйте! — беззлобно ворчит оно. — Вот придет зима, тогда я вам покажу». А люди резвятся: бегают, прыгают, бросаются песком, брызгают водой. Играют с морем, как расшалившиеся дети с терпеливым дедом: взбираются ему на спину, щекочут его, дергают за кончики усов, расчесывают пальцами бороду. Забавляются, пока им не надоест. Когда же наступает время расходиться по домам, они с неохотой покидают море, так и не насытившись им до конца, не постигнув великих тайн этой бескрайней голубой пустыни… Море, доброе и ласковое, улыбается людям и тихо нашептывает что-то.
Но это до поры до времени. Всякому терпению есть предел. Приходит конец и терпению моря. Тогда берегись его. Если ты в открытом море — смотри в оба. Спускайся лучше в трюм — подальше от беды. Да и на берегу не зевай, не то мигом окатит тебя с головы до ног и отшвырнет волной на острые камни. С морем шутки плохи. Поэтому и бегут люди в такие часы от него подальше.
Они бегут… Но никогда не убегал от моря Мухаммед Таруси, или, как звали его друзья, Абу Зухди. Он не боялся моря. Коснется волна его ног, он только отскочит, словно приглашая море продолжить игру: «Попробуй, мол, дотянись до меня!»
Даже в самый сильный шторм он оставался на берегу. Да и куда уйдешь? Здесь его дом. Здесь вся его жизнь. С морем связано все — и прошлое и будущее. Без него жизни нет. Он сидит и всматривается в бескрайнюю даль. Там, за горизонтом, новый, дорогой его сердцу мир — бухты, порты, гавани, где бросала когда-то якорь его «Мансура». Его любимая «Мансура», которую в щепки разнесло взбесившееся море, навсегда похоронив ее в зловещей пучине.
А теперь здесь, на берегу, его кофейня. Он прочно обосновался на этих скалах, будто якорем зацепившись за них, чтобы никогда не расставаться с морем, быть его постоянным соседом. Зимой и летом, весной и осенью. Быть верным ему до конца своей жизни.
Когда в кофейне не было дел, Таруси уходил к морю и, взобравшись на уступ какой-нибудь скалы, подолгу сидел там — наедине с морем и своими мечтами. О чем он думал? Этого никто не знал и никто никогда не узнает. Даже Абу Мухаммед, его самый верный, неразлучный товарищ и помощник. Завсегдатаи кофейни, спрашивающие Абу Мухаммеда: «Где Таруси?» — обычно получали односложный ответ: «Там». При этом он показывал куда-то в сторону берега. Большего от него ничего невозможно было добиться. А к Таруси, когда он уединялся, лучше было не подходить. Он не любил, когда нарушали его одиночество. В таких случаях он, раздосадованный, поднимался и шел в кофейню. Или же грубо обрывал:
— Ты в кофейню? Она вон там!
— А ты чего сидишь здесь один?
— Молюсь, — недружелюбно отвечал он, всем видом своим показывая, что не намерен продолжать разговор.
