Поезд тронулся после того, как паровоз насвистелся вдоволь; дрогнул и медленно поплыл мимо перрон, переполненный провожающими; замелькали поднятые руки, платочки и кепки, лица с открытыми ртами, но разобрать в общем гаме нельзя было почти ничего.
Возбужденные прощанием, а иные еще и водкой, парни начали рассортировываться по полкам жесткого пассажирского вагона, а я все смотрел в окно. Вдали, подпирая небо, словно сказочные атланты, прощально протягивали до самого горизонта свои черные дымы шесть магнитогорских домен. Сколько же упорства, сил и искусства потребовалось строителям для того, чтобы за каких-то одиннадцать месяцев (если считать, что пятую домну заложили в конце июня прошлого года) возвести, обсушить и задуть еще две, самые крупные в Союзе, доменные печи. А ведь кладка, вопреки всем правилам, велась даже во время самых сильных морозов, днем и ночью. Раза три старшеклассники нашей и других школ работали на воскресниках возле этих гигантских сооружений, убирая территорию стройки. И если у подножия печей нас пробирало до животиков дикими сквозняками и леденящей стужей, то совсем нетрудно представить себе, каково было людям там, на самом верху.
Поезд наш неторопливо пересчитывал стыки, поднимаясь на север. Все. «Гражданке» конец. 5 июня
Поезд прибыл в Челябинск утром. И вот мы «строем», разномастные, пестря одеждой, являемся в ЧВАШМ — Челябинскую военную авиационную школу механиков.
Быстрая и четкая процедура приема, во время которой выясняется, что школа авиамехаников — это не авиационное училище (в Челябинске есть еще и ЧВАУ — Челябинское военное авиационное училище), — и нас отправляют в карантин. На [9] лицах многих ребят разочарование, но изменить уже ничего нельзя.
Ночуем в малых палатках, строго расставленных в два длинных ряда по дну какого-то рва, должно быть открытого тира, а днем работаем. Ров вылизан до того чисто, что ни на дне его, ни на склонах не отыщешь и травинки. Вокруг серо и уныло.
Смешно: мы — карантинники, а нас в штатской одежде водят кормить в курсантскую столовую. А одежда на нас грязная: в ней работаем, в ней и спим прямо на земле, если не учитывать жиденького слоя соломы, поистертой боками наших предшественников. Мысленно благодарю отца за то, что с малых лет приучал меня к холоду и жесткой постели.
Курсанты настоящие, что дежурят по столовой, торопливо убирают со столов хлеб, не доеденный новичками во время очередного приема пищи. Поначалу мы не придавали этому никакого значения, так как у многих из нас в палатках еще не перевелись кое-какие «гражданские» припасы и мы были сыты.
Сразу сдружились с Дорошенко, соседом по палатке. Он из Донбасса, и фамилия у него историческая. Мой новый товарищ нежно любит свою Украину и подолгу, с увлечением рассказывает о ней, благо у нас, карантинников, свободного времени гораздо больше, чем у курсантов. Так узнал я много интересного о казачьем гетмане Дорошенко и его трагической судьбе, и об Устине Кармалюке, и про Наливайку, и Гонту, и Железняка, и Богдана Хмеля, и про многих других тоже славных казаков. А товарищ мой не просто рассказывал, он еще сопровождал диковинные запорожские истории пением: прервет повествование в самом захватывающем месте и, полузакрыв глаза, затянет по-украински вполголоса про старину. Очень люблю песни и запоминаю слова сразу, если песня стоящая. Гораздо хуже дело обстоит с мотивом, но в этом не моя вина. Первыми украинскими песнями, которым научил меня Дорошенко, были «Ой, на гори тай женци жнуть», «За Сыбиром сонце сходэ» и жизнерадостная «Ой, за гаем, гаем...». С особым удовольствием спивал Дорошенко «Ой, на гори...» Может быть, потому, что там упоминается его однофамилец или даже родич средневековый.
Здесь, в карантине, мне стукнуло восемнадцать. Вспомнил об этом только после отбоя, так как целый день работали и очень устали. Дорошенко, мой единственный сосед в не [10] полностью заселенной палатке, сонным голосом поздравил меня и, желая сделать мне приятное, встряхнулся и грянул было: «Гей, козаче!» — но некстати возникший возле нашего «шатра» штатный командир взвода, сержант, помешал.
Все-таки чудесные у хохлов песни и так же крепко берут за сердце и тревожат душу, как и наши. Ваши — наши... Ерунда какая-то... Все мы — одного поля ягоды — русичи, русские. 14 июня
Наконец мы — полноправные курсанты. После подъема нас прогнали сквозь санпропускник, где тщательно «санобработали», потом нарядили в старое обмундирование, сокращенно называемое «б/у», и перевели в двухэтажное кирпичное здание казармы. Наша учебная рота — на втором этаже. Койки здесь двухъярусные, металлические.
За нас немедленно крепко взялись: надо быстрей повытрясти «гражданскую» дурь, то есть некоторые штатские привычки. Много гоняют строевой и посылают на различные работы, главным образом «землеройные», очень трудоемкие. А это после зимы в Магнитке что-нибудь да значит. Хотя приемная комиссия и определила (нечаянно подсмотрел в медкарте), что упитанность у меня — средняя. Слово «упитанность» вызывает недоумение: мы же не сельскохозяйственные животные! 22 июня
Год, как бушует война, а у нас в батальоне лишь недавно начались занятия. Время так уплотнено, что даже оправиться разрешается только по команде. Однако постепенно привыкаем к военному порядку. Авиационному — как многозначительно подчеркивает это ротный старшина. Без этого никак нельзя, когда множество незнакомых и разных людей собираются вместе, чтобы делать одно общее и очень важное дело.
В период «привыкания» не обходилось, особенно поначалу, без курьезов. Идем как-то утром на занятия. Запевала повел «Тачанку». Звонко разливается песня в свежем утреннем воздухе, бодро топает взвод, чутко прислушиваясь и готовый — дружно подхватить припев.
— «Видишь, облако клубится — кони мчатся впереди...» — закончил куплет запевала. [11]
Тридцать молодых голосов грянули:
— «И-эх, тачанка, да ростовчанка, наша гордость и краса-а...» — но не успел взвод сделать четырех шагов, чтобы набрать воздуха в легкие, как кто-то из ребят, должно быть сбившись с ноги, торопливо выпалил, опередив всех: «Пу!..» — и тут же осекся испуганно. Неблагозвучный слог взвился высоко вверх и одиноко повис над строем, но через мгновение утонул в раскатах гомерического хохота, сотрясающего весь взвод.
Беловолосый толстогубый сержант, ведущий нас, от неожиданности отшатнулся в сторону, потом и сам прыснул в ладонь. Однако через несколько секунд он взял себя в руки и, вытирая выступившие слезы, еще не совсем окрепшим голосом скомандовал:
— Отставить, гы-гы... смех! Взво-од, стой!
Затем, повернув нас лицом к себе, кратко, но выразительно разъяснил, что «пукать» в центре расположения школы, да еще и находясь в строю, не положено... А тем курсантам, кто не чувствует ритма, посоветовал подхватывать песню вслед за всеми, главное же — срочно научиться отличать собственную левую ногу от правой.
— А сейчас повторим песню в ходьбе на месте. Напра-во! На месте шаго-ом марш! З-запевай!
Сегодня в батальонах прошли митинги, посвященные годовщине начала освободительной священной войны нашего народа против немецко-фашистских захватчиков, а вечером, в так называемое личное время, наша ротная самодеятельность сотворила концерт.
Сценой послужило дно того самого рва, где недавно был карантин. Зрители расселись на склонах. Большой успех выпал на долю двух курсантов, исполнивших ядовитые сатирические частушки про фрицев, наглядно воспроизведя поэтапно затянувшийся «блицкриг».
А Совинформбюро сегодня снова сообщило о напряженных боях под Севастополем, и концерт мы слушаем в каком-то напряжении, хотя и смеемся весело удачной шутке и меткому, острому словцу.
В один из последних дней июня, когда учебные занятия уже шли полным ходом, случилась неожиданная встреча. Во время короткого перерыва старательно надраиваю успевшие запылиться здоровенные солдатские ботинки с верхом из свиной [12] кожи. Это было возле нашей казармы, в специально отведенном месте. Вдруг сзади кто-то окликает меня молодым, неокрепшим, но приятным баритоном, с удивительно знакомыми нотками в голосе. Окликает по-домашнему! Оглядываюсь: Юра! Мы крепко обнялись, чуть было не расцеловались на радостях, но, блюдя мужское достоинство, только потискали друг другу бока и похлопали по спинам: перед казармой приводило себя в порядок все мое отделение. Отстранившись немного, во все глаза разглядываем друг друга, не в силах заговорить от переполняющих нас чувств: друзья встречаются вновь! Передо мной стоял не тот, прежний смоленский Юрочка, хилый девятиклассник с тоненьким дискантом, а крепкий, плечистый и статный юноша, с коричневым от загара лицом и выпуклым умным лбом. Аккуратный свитер плотно облегал раздавшуюся грудь. Торопливо перебрасываемся короткими фразами. Юрка прибыл сюда из Свердловской авиаспецшколы, куда поступил в десятый класс. Жизнь в спецшколе великолепно подтянула его и изменила к лучшему. В Свердловск он был эвакуирован вместе с матерью (она медсестра). За две-три минуты мы успели коротко сообщить друг другу о матерях, вспомнить Смоленск, нашу 4-ю школу, одноклассников и учителей. Юра так и просиял, узнав, что Володя Стефанов тоже здесь, в ЧВАШМ. И каким все показалось нам тогда невыносимо далеким, а потому невыразимо прекрасным и бесконечно дорогим...
