— Это что за компуты? — спросил Степура, удивленно уставившись наивными синими глазами.
— Эх ты, каза-ак! Компутов не знаешь… Цыпленок желторотый. Это списки всех казацких родословных в старину так назывались. Там подробно записывались и имена, и какая служба, и где человек жительство имеет, — одним словом, и наша свобода, и наша кровная казацкая порода, — все там значилось. А Данило Апостол вчистую похерил, как метлой смел. И где правды искать, неведомо стало. Прошло некоторое время, полковник еще хуже сделал: просто-напросто приписал Турбаи к списку своих собственных владений. А силы у нас против него нет: все в его руках было. Шутка ли сказать — сорок четыре года в полковниках ходил, заматерел, как стервятник. А когда лет через пятнадцать гетманом сделался, тут и совсем тягаться с ним невозможно стало. Перед царем, как льстивая собака, хвостом вилял и по жадности своей все новых и новых поместий домогался. А царю такие псы как раз и нужны. Спасибо, умер скоро. Со смертью его дух наш поднялся, и мы своих вековечных прав добиваться стали. Новый миргородский полковник Капнист, который тоже ненавидел Апостола, потому как обижен им был незаслуженно, взял да опять записал турбаевцев в казацкие компуты. Но тут чебурахнули нас с другой отороны. Гетманша, вдова Апостола, жох-баба, выхлопотала царскую грамоту на утверждение всех имений за собой. И Турбаи перешли к ней. После гетманши Турбаями владел внук ее Павел, а затем уже дочь Павла, Катерина Битяговская.
— Не продай она нас Базилевским, мы бы от нее отбились, — вздохнул Грицай.
— Она потому и продала, что боялась.
— А сотник Базилевский не побоялся.
— Этого коршуна все село на своей шкурё и сейчас еще чует. А отродыши его, как гадюки в гнезде, засели над нами.
— До каких же пор терпеть будем?..
В хате стало темнеть. Синие мартовские сумерки сгущались за окнами. Весенний талый воздух туманился холодноватой мглой.
Вдруг послышались легкие торопливые шаги. Распахнулась дверь — вошел Сергунька, бойкий десятилетний мальчик, сын Игната.
— Ну что, правнучек, уж не сбежал ли ты от панов? — спросил дед Колубайко.
Осенью Базилевские, проезжая по улице, обратили внимание на шустрого черноглазого мальчика и взяли его к себе в казачки. Сергунька в панских хоромах очень тосковал и пользовался всякой удобной минутой, чтобы сбегать домой. Между ним и белым стариком, прадедом Кондратом, была самая тесная, нежная дружба.
Сергунька как большой сел на скамейку рядом со стариком.
— Что же ты молчишь?
— Сегодня я табак просыпал, а меня за это чубуком по голове…
— Да ну? — невольно расплылся в улыбку беззубый сморщенный рот.
— Ей-богу, дедушка. Смотри, какая шишка, — зашептал Сергунька и, схватив старую иссохшую руку, стал тыкать ею себя в лоб.
— А паны едут царицу встречать… — спешил он выложить все новости.
— Царицу?
— Да. Утром приехал какой-то важный советник киевский из наместничества. Сказывает, царица Катерина в Киеве сейчас — и дальше в Крым едет до самого Черного моря. Вот паны и поедут ее встречать: не то в Канев, не то в Кременчут-город, не то в Катеринослав. Я не понял хорошенько.
Грицай быстро поднялся от внезапно осенившей его мысли.
— Слушайте… — сказал он тихо, как заговорщик. — А не подать ли нам царице жалобу?
Все молча раскрыли глаза и уставились на него.
— А что же?.. Дело, — согласился Игнат. — Дитя не плачет, мать не разумеет.
— Притти, обсказать, как следует, все наши трудности, все обиды от этих злодеев. Неужели же милости у нее к правде нашей не будет?.. — с горячей убедительностью уговаривал Нестеренко.
— Ой, хлопцы, хлопцы! Короткие у вас глаза: недалеко вы видите, на шаг от себя не больше, — качая головой, задребезжал своим старым голосом дед Кондрат. — Да разве царица вас послушает? Ведь эти стервятники ей ближе, чем простой казак!
— Нет, дедушка, не говори, — решительно возразил Грицай. — Правда, она, матушка, силу имеет крепкую. А наша правда ясная. Известно, все ближние власти подкуплены, все они в кулаке у Базилевских…
— Верно, верно, дядечку… — вдруг заволновался и вскочил Сергунька. — Я сам видел, как сегодня этому киевскому советнику барин Степан Федорович тысячу рублей из сундука серебром отсчитал. А от него только бумажку какую-то получил и в сундук на ключ запер.
— Ну вот, видишь… Что я говорил?.. А высшие правительства денег от Базилевских не видели, ни серебром, ни золотом не подкуплены. Почему им на нашу сторону не встать? Тем более, если прямо самой царице поклонимся…
Дед молчал, только хмуро кряхтел и беспокойно двигался на скамейке.
— Идем к атаману советоваться, — нетерпеливо встал Грицай.
Игнат быстро надел кожух, отыскал шапку.
— Ну, Сергунька, молодец, что сказал. Терпи: теперь уж, может, недолго. Разве тебе в холуях быть? Ты вольный казак.
Все вышли и, тихо переговариваясь, направились в другой конец, — к атаману села Кириллу Золотаревскому. В хате остались только дед Кондрат и Сергунька. Через минуту стукнула дверь — пришла от соседки мать Сергуньки.
— Дарця, — заботливо и мягко сказал ей дед, — дай хлопчику молочка или чего-нибудь. Ему уж, поди, в усадьбу бежать надо.
Мать захлопотала над Сергунькой, а у того от отцовских слов сердце билось как ласточка.
— «Ты вольный казак»…
Эти три слова алой зарей разлетались по крови, огненным хмелем обжигали маленькое тело, расцветали гордо и высоко, как радуга.
III
Белела над Хоролом большая мазаная хата атамана Золотаревского; просторный широкий двор, уже весь оттаявший из-под снега, темнел холодной грязью, а за хатой, за клуней и за сараями по берегу реки голый весенний садок раскинулся: слышно было в сумерках, как течет по яблоневым и вишневым прутьям влажный густой ветер.
Вся хата наполнилась народом. Во дворе, под навесом и около клуни тоже стояли беспокойные кучки людей: глухой горячий говор шмелиным жужжаньем волновал всех.
В господскую усадьбу посылали разузнать подробно и в точности у приезжих кучеров или у дворовых, что слышно про царицу: действительно ли она в Киеве, долго ли там пробудет, куда дальше ее путь лежит, в какой город и когда поедут Базилевские для встречи. Посланный вернулся уже около полуночи: все узнал, что только можно было. Подтвердилось на самом деле: царица в Киеве. Везет ее Потемкин — показывать отвоеванный у турок Крым и новые степные города, построенные в честь ее, царицыной, славы. В Киеве остановку сделали надолго: ждут, когда Днепр пройдет, когда погода потеплеет, чтобы не в колясках ехать, а Днепром и на галерах плыть. А пробудет царица до отправки еще наверно не меньше двух недель. Советник же правления киевского наместничества, послан вперед — готовить везде и всюду царице такой прием, какой только во сне может присниться. Приказано от Потемкина всем господам в пышности и роскоши навстречу выехать, чтобы обрадовалось сердце царицыно несметному богатству ее украинских, новороссийских и крымских земель. А Потемкин будто бы — тайный царицын муж, власть самую сильную имеет во всем государстве, и от поездки той чинов и наград ожидает себе прямо неслыханных.
— Если случай такой упустим, потом до смерти сами себе не простим, — говорили турбаевцы.
— Не плошайте, старики, думайте крепче.
— Нечего долго думать: посылать ходоков надо.
— Выберем надежных людей, пусть постараются для себя и для всей громады.
— Кого же, громадяне, пошлем? — спрашивал атаман.
Ни колебаний, ни сомнений ни у кого не было. Из всех кучек, из всех уст слышались только два имени:
— Игната Колубайку.
— Грицая.
Поклонились Колубайко с Грицаем громаде:
— Постараемся, насколько сил хватит. Все равно без воли нам не жить.
— Правильно. В добрый час!.. — тепло, крепко, напутственно-поддерживающе загудела громада.
Рано утром, чуть занялся рассвет, Колубайко и Грицай в старых рваных свитах, под видом нищих, идущих к мощам на поклонение, с холщевыми кисами через плечо, с калиновыми посошками в руках, вышли из Турбаев. Нищенский наряд они придумали, чтобы никто по дороге не принял их за беглых и не остановил. А так как не было у них помещичьего отпускного билета, то решили итти очень осторожно, чтобы добраться до Киева во что бы то ни стало, чтобы выполнить кровную задачу непременно — добиться царицыной милости к своей правде.
IV
По утрам итти было хорошо: за ночь талые дороги примерзали, — тонкий, хрусткий ледок затягивал ямки и колеи колесные, черная хлябь распутицы сковывалась туго и крепко. Но к полдням грязь распускалась, ноги скользили, облипали землею, увязали, — передвигаться становилось трудно. В полях журчали неисчислимые ручьи, по небу часто тянули с юга длинные косяки диких гусей.
