Пожалуй, один Толик как человек глубоко оппозиционный всему, находясь в активной переписке с прощенной Алисой и паразитом Кузей, высказывал кое-какие пассионарные соображения, но и то главным образом шутейного характера.
«Здорово, старичок, и ты, поганка, не кашляй! — писал Анатолий. — Праздновали вчера с товарищами пятидневку моего заточения. И еще ряда господ, а именно дяди Степы-пожарника, чеченского прапорщика Пети с отстреленным ухом (я зову его, сами понимаете, Пьер, он временно обижается) и теноришки одного, обдриставшегося прямо на концерте. Гуляли в честь результатов «посевов»: говно наше чистое, как слеза (все же гадюка ты, Алисия, как уже было сказано). То есть мы здоровы, чего и вам желаем, но гнить мне тут еще пять недель почти. Зачем — умом не понять. Хочу отсюда подорвать, но это вряд ли: охрана, как в Гуантанаме. Остается поднять какой-нибудь русский бунт, желательно бессмысленный и беспощадный, повязать всю эту сволочь во главе с гнидой-главврачом (нам с тобой, Кузя, не снилось, как люди могут квасить в рабочее время) и запереть в сортире, предварительно залив его продуктами нашего пищеварения. И выйти на площадь с суднами наперевес, распевая «Марсельезу». Я, как особо одаренный вокалист (все музыкальные произведения Толик исполнял на мотив «Калина красная, калина вызрела». — Прим. автора), поведу толпу засранцев. Если тенор Кукушкин останется жив в неравной борьбе, возьму его вторым голосом. Примите, и проч… (хрен его знает, что это значит). Целую в лицо, ваш узник совести. P.S. Очень кстати звонила опять моя тетка Сима из Хайфы, спрашивала, не надумал ли я ехать. Удивлялась, чего я так ржу».
Пока сердечные друзья, стоя под окнами больницы, читали Чибисова ума холодные рассуждения, Петя по естественной кличке «Безухий» незаметно выглянул (не утратив десантного навыка) в коридор и просигналил: атас, мол, пацаны. Пацаны порскнули от окна и расселись-разлеглись на койках.
Главврач, громила с сизым лицом, мутными глазками и на удивление тонким голосом, как назло, носил фамилию Касторский (в чем меня могут упрекнуть люди с литературным вкусом, но тайная связь человеческого имени, фамилии и его же судьбы, будь он хоть трижды литературный персонаж, мало зависит от чьей-нибудь воли. Ошибка думать, что автор по своей прихоти нарекает героя, как родитель ребенка. О нет. Все эти мелочи заложены в генах произведения, которое где-то там уже, несомненно, написано, а нам только любезно надиктовывается, скобки закрываются).
Этот Платон Касторский с шумом ввалился в палату, и ветер из отвисшей фрамуги, вздул грязноватые полы его халата, точно крылья падшего ангела.
— Кто разрешил открывать окна? — пискнул Касторский.
Сразу несколько человек из скучающей по обыкновению свиты бросились подпрыгивать и даже полезли на стулья в попытках задраить рассохшийся иллюминатор, однако безуспешно. Только коренное население палаты знало секрет местных коммуникационных отверстий, которые наряду со всем зданием не ремонтировались, почитай, лет сорок, если не все шестьдесят.
Надо заметить, что больница, названная впоследствии именем Т.Х.Майбороды, была построена на средства купца Алексеева (не Станиславского, а который выстроил и знаменитую «Кащенко», ныне справедливо имени Алексеева) как госпиталь для инвалидов Первой мировой войны. В 1939 году тайно перепрофилирована в шарашку, где самая передовая научная мысль из числа заключенных работала над секретным оружием. А уж при Хрущеве вновь сделалась больницей со всеми вытекающими из ее истории особенностями. И хотя решетки с окон были сняты, сами окна, не открывавшиеся лет пятнадцать, как бы вросли рамами в стены. В верхнюю часть высоченных старинных проемов врезали фрамуги с веревками на блоках. Но блоки вскоре заржавели, расшатались и вконец искрошились, как в России происходит почему-то с разнообразными объектами повсеместно, и находчивый персонал приспособил для несложной операции проветривания палку с металлическими рожками типа ухвата. Впрочем, рамы, поднятые этой кочергой, не держались, поскольку не на чем, и, многократно падая, вышли из строя безвозвратно. Поэтому решением администрации забили фрамуги гвоздями намертво. Вонь стояла в палатах невыносимая, и как-то раз в 1986 году один умелец из легких дизентерийных гвозди выдернул и навесил крюки (конкретно в палате, где мыкался нынче Чибис, остальные проветривались из коридора). Крюки и их петли маскировались в специальных пазиках в профиле рамы, о которых если не знать, — ни открыть, ни закрыть окно невозможно. Сами же пацаны легко манипулировали своим в полном смысле слова окном в мир с помощью все тех же почтовых веревочек, концами крепившихся к описанным крюкам и также ловко спрятанных в трещинах рам. Сказание о крюках передавалось из уст в уста, из поколения в поколение, и никто не настучал! Вот пример истинной солидарности, базирующейся на общем горе.
Поэтому, само собой, попытки закрытия окна из желания выслужиться перед начальством, не увенчались и не могли увенчаться успехом. И это пример другого социального феномена: в поисках облегчения страданий люди (да и те же крысы, известный эффект лабиринта) неуклонно умнеют, иные же, кто эти страдания им обеспечивает, тупы, как идеологи всякого геноцида. Поскольку не имеют позитивной идеи!
Так что, сами видите, как ни крути, а от теории пассионарности никуда нам не деться, даже в таком захудалом месте, как инфекционка имени доктора Тараса Майбороды.
Итак, Платон Касторский, взяв на заметку непорядок в палате, откуда проистекают не раз упомянутые Ужасные События, пропищал:
— Кто Чибисов?
— Чибис, — поправил Анатолий, поднявшись с койки во весь свой тощий и сутулый двухметровый рост.
— Что — Чибис? — не понял с бодуна главнюк.
— Фамилия моя Чибис, — Толик как бы в доказательство повернулся к Касторскому в профиль и пальцем указал на свой тонкий и загнутый, как клюв, нос.
— Странная фамилия, — Касторский нахмурился и оглядел свиту. — Это что за фамилия такая?
— Белорусская, — рапортовал Толян.
— А, ну это ничего. А я подумал…
— Нет, — Чибис был тверд. — Белорус я.
— Белоруссия, будем говорить, наши друзья.
— И партнеры, — тенором заметил с места Кукушкин.
— Вас не спрашивают. Вы кто?
— Кукушкин Эдуард Васильевич, солист филармонии. Русский.
— Птичник какой-то… — пожал плечами Касторский, и свита дружно захихикала. — Так вот, Чибисов… в смысле… ну да, белорус… А что такой длинный? Баскетболист?
— А их двое! — крикнул кто-то из угла.
Касторский медленно и грозно, как бык, развернулся на голос:
— Кто это сказал?
Молчание.
— Зря шутите, господа вонючки. Скоро будет не до шуток. Ты, Чибисов, с посевом своим знакомился? Сядь, не маячь.
— Ну да… — Толик осторожно опустился на продавленную койку. — Я в курсе… Там все нормально, вы б меня отпустили, Платон Егорыч…
— Нормального мало, Чибисов…
— Да Чибис он, командир! — не выдержал особо отличившийся в горных районах Ичкерии Петя Безухий, человек большого личного мужества и прямолинейности.
— Это кто? — осведомился Касторский у адъютантуры. Ему что-то зашептали в оба уха, крупных, как у нетопыря, и торчащих особенно бестактно в присутствии некомплектного Петра. Платон без интереса кивал и буркнул наконец: — А вот мы переведем этого героя в холерное крыло и поглядим на его геройство…
Больные догадывались, что никакого «холерного крыла» в «Майбороде» не существует, легенда о нем бытовала десятилетия, но никто еще не встречал человека, побывавшего в этом адском месте. Выспрашивали у сестричек, у молодых ординаторов, но персонал загадочно улыбался и молчал. Щуплая, как килька, санитарка Зухра Харошмухаммедовна, раз и навсегда обиженная на всех за то, что ее, по понятным причинам, не зовут по имени-отчеству, любила визгливо пророчить, небрежно мотая тряпкой по линолеуму: «Твоя поганая срать, моя убирать, будет тибе холера на кирыло, чтоб тибе висе кишки тама рузурувало!» «А что, Зухра, — спрашивала поганая срать, — это правда, есть такое крыло?» «А ты думал! — злорадно скалила золотые зубы старушонка. — Висю вашу холеру тама запрут на вот тако-ой замок и на кирюки повесют!» В общем, с серьезными свидетелями беседовать не приходилось.
Однако угроза холерного крыла, отсека, барака, ну то есть какой-то специализированной резервации, еще намного худшей, чем инфекционка общего режима, витала в зловонном воздухе больницы, и холеры этой пресловутой даже самые стойкие люди, подобные ветерану Чечни, боялись, как чумы, извиняюсь за неуместный каламбур.
Добившись таким циничным образом тишины, Касторский продолжал:
— А на тебя, Чибис, кстати о холере, поступило уточнение посева… Ко всему птичнику тоже имеет отношение, никто не застрахован.
