Сева не был Великим Комбинатором. Он был тем, что имела в виду глупая по малолетству Райка, квалифицируя его как «жиденка». Сева Энгельс принадлежал к обаятельной и сторонящейся крупного риска породе жулья средней руки. То есть по миру никого не пускал, крови на душу не брал, хомячил себе помаленьку и жить давал другим.
Со временем он сменил профиль и лет до тридцати пяти имел хорошие деньги, посредничая при растаможке иномарок. А потом как-то резко устал и пошел сторожем на платную стоянку, продолжая туманно докладывать престарелым родителям и бессмертным «гроссам», что занят автомобильным бизнесом. Правду знала одна Райка, которая сама держала на этой стоянке некую нереально дорогую блоху на колесах.
Эта бывшая Райка, а ныне Раиса Вольфовна, за особенности нрава прозванная коллегами «Волчица», представляла одну из самых лихих служб города: санитарную инспекцию. Так что в настоящий период времени Сева возлагал на сестру большие и отнюдь не пустые надежды. Толку от нее Севе было, конечно, куда больше, чем Чибису от его заполошных дружков…
Коридор, куда вышли Чибис и Энгельс, как нарочно, располагался буквой именно «Г», и эта прихоть не моя, а зодчих купца Алексеева. Наша палата находилась как бы за углом, поэтому никто не видел, куда направились гонцы. А пошли они, Чибис за Севой, как за Вергилием, вовсе не в соседнюю палату. Потихоньку добравшись до конца коридора, Энгельс собрал ротик в куриную гузку и прижал к ней коротенький палец. Из кармана шортиков Сева вытащил четырехгранный ключ, так называемую «гранку», какой запирают двери в некоторых больницах, — и смешная в смысле соотношения калибров, а по сути трагическая пара выскользнула на лестницу. Преодолев пару маршей, Сева с Чибисом таким же макаром проникли в некие чертоги: чистота, турецкая плитка, свежий запах евроремонта…
— Это что? — прошептал потрясенный Чибис. — Эксклюзив для Лужкова?
Карлсон, не убирая пальчик от губ, потянул Анатолия к белым дверям. Их он отомкнул уже нормальным ключом, который висел у него на шее, на веревочке, как привязывают ключ от квартиры детям. Чибис едва не лишился чувств. Это был совмещенный санузел! Хромированные краны душа! Сияющий унитаз! Туалетная бумага! Жидкое мыло!
Вписав впалый зад в овал стульчака, Чибис испытал тот же пронзительный восторг, что и в детстве, когда на экскурсии в Ленинграде училка повела их в Эрмитаж. Там маленький Чибис, никто и ахнуть не успел, вскарабкался на трон Петра Первого и полминутки там посидел, пока музейные тетки чуть не отрубили ему голову.
От наслаждения он потерял дар речи.
— Ммм… ммм? — спрашивал он у Севы. — Оооо… Пфф…
Потом Чибис мылся. Он стоял под настоящими тугими горячими струями и по желанию делал их прохладными, а потом снова теплыми! Он мылился, как безумный, он оброс пеной, как Афродита… Вдруг, он и сам не понял, в чем дело, откуда-то из живота вырвался приглушенный вопль. Анатолий Чибис достиг оргазма.
Пока Толик стирал трусы, Сева рассказал ему историю, похожую на народную легенду.
Отделение отремонтировали и полностью оборудовали год назад. Но стоит койко-день столько, что за весь год здесь лежал один аудитор счетной палаты, отравившийся устрицами. Отравление было таким тяжелым, что беднягу не спасли, так и помер на белоснежных простынях, сменяемых каждые пятнадцать минут. С тех пор сюда никого не заманишь.
— Кто при бабках — они, видать, дрищут только от передоза или от страха, когда конкуренты вешают их за яйца. Евроремонт тут не канает.
— А ключи откуда?
— Дала… дал один человек.
— Сестрица?
— Какая сестрица?! — поперхнулся Сева.
— Милосердная. Не устояла перед твоей харизмой, а? Колись, Карлсон!
— Не важно. Кстати запомни, — Энгельс снял очки и заглянул своими заячьими глазами Чибису прямо в печень: — Скажешь кому — стреляю без предупреждения.
— Слушай, — вспомнил Чибис свой сон. — А у Безухого…
— Что? — Энгельс напрягся.
— Есть у него пистолет?
— Я-то почем знаю… — Сева нацепил очки и полез в душ. — Потри-ка спинку…
— Слышь, Севыч… А курево-то мы так и не достали!
Сева выключил душ и нагнулся к незаметному шкафчику под раковиной. Оттуда он достал полотенце, чистую маечку с признанием: «Prefer natural sex» и несколько пачек разных сигарет и папирос. Смешал в одной коробке «Беломор», «Мальборо», «Приму», для понту — одну бабскую с ментолом, «Дукат» и «L&M»: как бы с миру по нитке.
— Схрон мой. Снабжают добрые гномы… — Карлсон засмеялся и сунул грязную майку вместе с сигаретами в пакет. — Ну, вперед?
— Назад, — усмехнулся Чибис. — В будущее…
Выйдя из душа, два презабавнейших персонажа, один тощий и голый по пояс глист в мокрых трусах, другой — пончик в шортах и футболке с объявлением, что он предпочитает натуральный секс, нос к носу сталкиваются с пышной блондинкой в пижонском медицинском костюмчике — розовой курточке и брючках. На грудях невероятный бейдж «Королева Елизавета Георгиевна. Сестра-хозяйка».
— Вы кто? Вы что тут делаете? — взвизгивает королева.
Сева Энгельс удивленно поднимает глаза от августейшей груди к дрожащим от гнева щекам:
— Егоровна, ты ж сама нас еще на той неделе вызывала! Слесаря мы, у вас же тут засор, забыла?
— Почему забыла… Я все помню. Починили? (Какой, на фиг, засор, королева? Кто, кроме случайной мушки и бесплотных ангелов, мог засорить эти пещеры Аладдина?)
— Ну а як же! — Сева самодовольно чешет живот и зачем-то протягивает «Королеве» раскрытый пакет. — Проверять будешь?
— Дак вас не проверишь, оглоедов, вы, пожалуй, наворотите. Ага, так. Ну, боля-меня, боля-меня… Чего-то позабыла, звать тебя как?
— А Калашников, неужель не помнишь? — и негодяй Карлсон препохабным образом хозяйке подмигивает.
— А напарник?
— Стечкин я… — шепчет Чибис еле слышно, и Энгельс засопел так, что у него вспотели очки.
— А чего в таком виде?
— Да жара ж, Егоровна, спасу нет! Не знали, что встретим ваше величество, приоделись бы!
— Ишь, шпиндель!
Усмехнувшись, сестра-хозяйка окинула босоту таким взглядом, каким тезка, небось, инспектирует военно-морской флот, напевая про себя «Правь, Британия». Благосклонным.
С лестницы скатились, себя не помня. Ржали истерически, до икоты, до слез.
— Нет, я сдохну, Стечкин… Слушай, а тебя не удивляет, с чего это я тебе такие тайны страшные открыл?
— Чего ж тут удивительного… Удивляюсь, как ты до сих пор молчал. Я бы уже лопнул.
— Так ты смотри не лопни. У меня дед — доктор исторических наук, академик. Меня с пеленок историей пичкали. Быдло должно знать свое место: шконку, парашу, пайку. Их нельзя никого до хорошей жизни допускать, поверь… Стечкин. — Энгельс ткнул Чибиса кулачком в так называемый живот. Поманил ладошкой, зашептал на ухо: — Запомни, Толик. Касторский не дурак. Может, не понимает этого, как я, но интуитивно чувствует: открыть сейчас двери — будет кровь, мясорубка, жуть с ружьем. Ты спрашивал насчет пистолета… Так вот: был у Петьки пистолет. Больше нету. Все. Меньше знаешь — крепче спишь. А ты сегодня, факт, не уснешь.
— Не факт.
— Что «не факт»?
— Да все это не факт. Ладно… Хорошо, скажи тогда… Чего ж ты меня… ну, это… допустил?
— Да очень просто. Я увидел сегодня, как ты эту шваль… презираешь. Понял?
Глава 6
Солист Эдик Кукушкин страдал больше других. Во-первых, он не курил. То есть был лишен единственного убогого удовольствия, которое еще осталось на долю заключенных, к тому же табачный дух не облагораживал для него феноменальный коктейль, а только усугублял общую беспросветную вонищу. Во-вторых, он влюбился. Влюбился сразу, с первого взгляда, безнадежно и унизительно. Если бы про его чувство в камере прознали, его бы замучили — буквально, физически, до смерти. Ибо объектом его сумасшедшей страсти стал Фома.
На воле Эдик не особенно скрывал свой порок. Время на дворе — «боля-меня», лесбиянки открыто тусуются на Тверском бульваре, геи представляют своих партнеров: мой муж, моя жена. Однополые браки пока еще не узаконили, доблестная РПЦ проклинает содомию, пожалуй, с еще большей яростью, чем всегда. Эдик частенько ловил на себе насмешливые взгляды, когда со своим кудрявым другом шел по улице или сидел в ресторане. Но никто ни разу не сказал ему: «пидор», а уж тем более «пидор гнойный».
«Эдик, дитя моего сердца, — говорил профессор «Гнесинки» Аристарх Ильич, сажая Эдика к себе на колени; бедра, согретые шерстяными кальсонами, были твердыми и теплыми, как деревянные перила в особняке школы, — ты нежный мальчик, у тебя сказочный тембр, тебе никак нельзя пропасть. Я боюсь за тебя. В этом мире такие, как мы, очень уязвимы. Ты должен держаться своей среды. Пока еще ты находишься под моей защитой, но я не вечен… («Вечен! — кричало все в Эдике, — я не отпущу вас, не дам вам умереть!») Да-с, друг мой, уже очень скоро я, так сказать, присоединюсь к большинству (и Эдик со страшной отчетливостью вдруг понял и даже увидел, как это происходит: как все бестелесные души, населяющие тот свет, все, кто когда-либо умирал на земле, бродят немыслимой, непомерной толпой и ежеминутно принимают в свою компанию все новых и новых)… Обещай, мой мальчик, если я не сумею довести тебя до окончания училища, обещай не бросать искусство, обещай не отклоняться от избранного пути, обещай жить среди своих! Обещай, что твой новый друг будет способен понять искусство и оценить тебя! Обещай не изменять мне с грубыми скотами! Обещай! Обещай, клянись!» — кричал старик и плакал, прижимая Эдика к костлявым бедрам и целуя его теплую белесую макушку…
