Столыпин ладонью показал Трусевичу на кресло у стола и прикрыл лежавшие перед ним машинописные страницы чистым листом. Движение это не укрылось от Максимилиана Ивановича. «Таит от меня, — с почтительной обидой подумал он. — Что?» И, еще не подойдя, не садясь, приступил к докладу:
— Срочное донесение из великого княжества: в селении Хаапала нашими чинами во взаимодействии с чинами Выборгского гофгерихта захвачена большая лаборатория взрывчатых веществ и метательных снарядов, принадлежащая РСДРП. Десять арестованы, двое скрылись. Розыск объявлен.
— Наш?
— Оставлен в числе арестованных. Для освещения.
— Правильно. Улики?
— Обнаружены оболочки снарядов, нитроглицерин, пироксилин, гремучий студень, двенадцать сортов динамита. Запрещенная литература.
— Вполне достаточно, — нетерпеливо прервал Столыпин. — Подготовьте на имя финляндского генерал-губернатора отношение о немедленной выдаче злоумышленников.
— Будет исполнено, ваше высокопревосходительство.
— О Лондоне что-нибудь новое поступило?
— Никак нет, ваше высокопревосходительство. Ожидаю депеши из Парижа с часу на час. Доложу немедленно.
— Хорошо. Что еще?
— Полковник Герасимов энергично возражает против произведенного в Москве фон Коттеном ареста Инженера. Утверждает: преждевременно. И Гартинг ходатайствует, — директор достает из папки телеграфный бланк. — «Ввиду недавнего ареста в Москве Никитича, имею честь покорнейше просить ваше превосходительство не отказать сделать распоряжение о непредъявлении этому лицу в виде обвинений фактов, выясненных при посредстве известного сотрудника, дабы не повредить и не провалить последнего».
— Стоит того «последний»?
— Речь идет о Ростовцеве. Это один из опытнейших осведомителей. Ныне он внедрен на съезд социал-демократической партии в Лондоне.
— Что ж, придется освободить Инженера, — неохотно соглашается министр, но добавляет: — Надеюсь, он от нас не уйдет?
— Можете не беспокоиться, ваше высокопревосходительство, обложен со всех сторон.
— Если у вас все, уважаемый Максимилиан Иванович, я вас больше не задерживаю.
Когда дверь за Трусевичем закрылась, Столыпин снова пододвинул страницу с машинописным текстом. Начал читать, каждое слово как бы выверяя на звук и на вкус:
«Мы — представители тех войсковых частей, которые стоят в Петербурге и на которых первых будет опираться правительство при столкновении с Государственною думою. Эти части двинет вперед правительство, чтобы раздавить рабочее восстание, если рабочие по вашему призыву подымутся на защиту рабочих представителей. Эти части должны перейти на сторону народа, чтобы здесь, в Петербурге, где стоят друг против друга Государственная дума и царский дворец, чтобы здесь победило народное дело. И когда столкнутся народные представители с царским правительством, на нас, представителях этих частей, будет лежать трудная задача — сказать всем солдатам, что нужно им делать. И мы сделаем это, хотя бы нам пришлось первыми пасть в этом деле и не увидеть его торжества...»
Недурно. Но достаточно ли он вжился в и х фразеологию?.. Сойдет. К тому же поздно, копия пошла к исполнителям.
Петр Аркадьевич откинулся в кресле, привычным движением покрутил, загибая в кольцо, ус. Любопытно: что подумает какой-нибудь умник, скажем, через столетие, когда с вершины грядущего будет оценивать этот документ и весь этот акт? Скажет: «Неслыханная провокация!» — или поймет: он, премьер-министр империи, должен был поступить именно так?.. Цель оправдывает средства. Да, провокация. Но во имя укрепления пошатнувшегося престола, во имя России!..
«И мы сделаем это...» — Столыпин скользнул взглядом по строке и жестко усмехнулся.
Лондон, Саутгейт-Род, церковь Братства — пять часов пополудниШло одиннадцатое, вечернее заседание съезда.
Он только что вторично выступил с трибуны, а сейчас сидел на одной из задних скамей. Лицо его было осунувшееся и безмерно усталое: сказалось невероятное нервное напряжение последних месяцев, бессонные ночи уже здесь, в Лондоне, обсуждение проектов резолюций во фракции, подготовка предложений от имени большевистской делегации, заявлений, поправок... Но больше всего изматывали споры на самих заседаниях. Казалось бы, слепому видно: деятельность ЦК, в котором верховодили меньшевики, шла вразрез с классовыми интересами пролетариата, шла против воли громадного большинства партии. В ответственнейший момент истории ЦК стал инициатором раскола революционных рядов, пытался приспособить пролетарскую политику к политике либеральной буржуазии, а либералы, напуганные размахом народного движения, только и мечтали о прекращении революции! И вот теперь, на съезде, меньшевики хотят снять с обсуждения все общепринципиальные вопросы — не следует, видите ли, определять основ тактики, а надо плестись за ходом событий, решая от случая к случаю. Во имя «партийного мира» скроем наши разногласия. Нет уж, увольте! Пусть Георгий Валентинович, ваш идейный вождь, вещает с умиротворенностью патриарха: «Нам необходимо рассмотреть спорные вопросы спокойно, sine ira et studio»[1]. Будто речь идет о бумажках с резолюциями, а не о судьбах рабочего класса! Нет, недостойно рабочей партии скрывать разногласия, прятать их. Большевики пришли на съезд бороться за свою линию, бороться против обанкротившейся политики оппортунизма — и с гневом, и с пристрастием! Да, предстоит борьба по каждому теоретическому и практическому вопросу, ибо это борьба за роль партии в будущих боях!..
Он обвел взглядом беленые, аскетически строгие стены с прорезями стрельчатых окон, с черными балками перекрытий. Впереди, за кафедрой, холодно мерцал орга́н. Острые линии. Резкие углы. Как соответствует настроению тех, кто собрался под этими сводами. «Церковь Братства». Он потер ладонью лоб. Повернулся к соседу:
— Сидеть нам здесь долго, дорогой Алексей Максимович, в намеченные сроки не уложимся. А надо платить и церковному приходу за аренду, и за гостиницу, и, худо-бедно, — за хлеб насущный.
— Понимаю, — басисто, с характерными волжскими «о» отозвался мужчина. Выступающие скулы его рдели туберкулезным румянцем. — Есть на примете один художник знакомый, Мошелес. Известен. Богат. Поборник прогресса. Может, вместе и заглянем на огонек?
— Время дорого. Но придется.
— Есть на примете еще один толстосум, некий Джозеф Фелз. Однако капиталист чистой воды, владелец мыловаренных предприятий. Как? — он посмотрел выжидательно, весело прищурившись.
