* * *
"Москва-Петушки"... К своему детищу Вен. Ерофеев относился с неким изумленным недоумением. Что, де, за диковину он сотворил, коей все восхищаются? В доме у него только и толков было: в какой стране вышло очередное издание, на каком языке, какие главы читали на зарубежных волнах. С какой-то детской непосредственностью Веня подсовывал печатные отзывы, доходившие иногда из-за кордона, где автора "Москвы-Петушков" анализировали в одном ряду с Рабле, Стерном, Свифтом. При этом он искоса поглядывал: каков эффект?
Нередко и сам выступал в качестве комментатора своего произведения, точнее, отдельных его эпизодов. Невыдуманных. О том, как он, В. В. Ерофеев, закончивший школу с золотой медалью, копался как-то в траншее по колено в грязи, когда к работяге приблизилась дамочка, державшая за руку чадо, и, указывая на Веню, сказала назидательно: "Вот будешь плохо учиться - станешь таким же..."
Именно так было. Или еще. О том, как контролер в электричке, заметив у него початую бутылку, неожиданно выхватил и немедленно выпил... Каждому читавшему "Москва-Петушки" эти сюжеты безусловно памятны.
Бывало, согревали душу ему эпистолярные послания с изъявлениями восторга от тех, кто причислен к лику знаменитостей. Вот одно из них, принадлежащее перу Виктора Некрасова:
Любезный Веня!
Тов. Ерофеев!
Я Вас знаю. Вы меня нет. Тем не менее...
Все-таки не каждый день Вы получаете письма, написанные на такого рода бумаге (постарайтесь догадаться, что это такое? Просто салфетка, какую кладут перед тобой под твой бифштекс...)
Итак, получив такое письмо, Вы слегка оху..те.
Тем не менее.
Разрешите представиться - я Ваш самый большой поклонник. Как писателя и Человека (заметьте, с Большой Буквы)... К тому же я быв. алкаш. Сейчас ренегат...
И тем не менее.
Дальше кончаю о себе, начинаю о Вас.
Если к концу сентября Вы не вручите подательнице сего свою фотографию (а мое хобби - дар великих писателей), я из Вас (а у меня есть возможности) сделаю... Дальше сами догадывайтесь что...
С глубоким и искренним...
4.9.7
B.Некрасов
Из коллекционерских побуждений я постарался заполучить эту эпистолу (а взамен какой-то из томов "Библиотеки поэта" встал на книжные полки Вен. Ерофеева, истово подбиравшего эту серию). И, как оказалось, я правильно сделал.
Судя по всему, его переписку постигла плачевная участь. Случилось это уже много позже, где-то в середине восьмидесятых, когда жена Ерофеева - Галя Носова с тяжелым психическим обострением попала в лечебницу для душевнобольных. Пыталась выброситься с балкона - навстречу комете Галлея, приближавшейся в ту пору к Земле. Тогда обошлось - выброшены с балкона были только реликвии и многое из того, чем дорожил Веня. Любимые пластинки классической музыки, фотографии Ерофеева, начиная с самых ранних лет, письма к нему... Мы сидели одни на его кухонке (помнится, почему-то без света), и он жаловался, точнее, с каким-то скорбным стоицизмом длил и длил синодик утрат.
Галя все же выбросилась с 13-го этажа. Трагедия эта, однако, случилась уже без Вени - в августе 1993-го. На этом умолкаю. Не смею соваться в столь деликатный вопрос, как чужие матримониальные отношения. Пусть об этом поведают другие - более близкие и сведущие.
* * *
Вернемся к нашим "Петушкам". Высокие оценки и отклики, долетавшие из-за рубежа, надо полагать, не могли полностью утолить авторское самолюбие. Он был снедаем одним желанием: услышать глас народа, удостовериться, что его "трагические листы" и на родине будут восприняты соответственно.
И такие времена, представьте, пришли. Первым, на рубеже 88-89-го годов решился на публикацию опальной повести (правда, выборочно) специфический журнал под названием, если не ошибаюсь, "Трезвость и пьянство". Редакция просила читателей присылать письма с отзывами, обещая по окончании организовать на страницах журнала обсуждение. Ожидания оказались напрасными. Ничего не появилось. По-видимому, трезвенники были оскорблены подобной "похабщиной", а пьяницы ее просто-напросто не прочли... Наверное, потому Ерофеев буквально встрепенулся и весь обратился в слух, узнав, что я могу поведать о восприятии его писаний на уровне профанного сознания - о реакции самого что ни на есть настоящего гегемона - знакомого забулдыги. Дело было так. Лежал я в больнице. По телевизору тогда, чуть ли не впервые, показали Веничку, и я, не удержавшись, похвастался перед соседями по палате, что знаком с "героем передачи". Стали просить принести почитать нашумевшую книгу. Одним из моих "сокамерников" был типичный бомж-выпивоха по фамилии Корягин. Читал долго, вдумчиво. "Ну и как?" - спрашиваю. "Да... Бодяга какая-то..." И вдруг начал кататься по койке, выделывая кренделя ногами, хлопая себя по ляжкам, издавая то ли стоны, то ли хрипы. Уй-ю-юй!.. Не припадок ли? Действительно припадок, но... безудержного смеха. "Там... есть одно место... уморительное... - в промежутках смеха выговорил Корягин. - Как он уснул в вагоне... Проснулся - в окнах темнота и едет в обратную сторону. Жуть! Со мной такое тоже раз приключилось. Ой, не могу!" И вновь зашелся в корчах.
Веничка без улыбки выслушал рассказ, не найдя в нем ничего комического, не отпустив по своему обыкновению ни единой иронической реплики. Видимо, ждал совсем другого.
Зато с интеллигентным читателем у Венички наметилось вроде бы "полное совпадение взглядов", как пишут в коммюнике. Точнее, с люмпенизированным полуинтеллигентом, обретшим наконец-то рупор для своих переживаний, чаяний и амбиций. Отныне он, совслужащий, инженер, работник умственного труда, не просто тривиально страдал с перепоя, но, преодолевая дурноту, бормотал под нос сакраментальное: "О, тщета! О, эфемерность! О, самое бессильное и позорное время в жизни моего народа - время от рассвета до открытия магазинов!" Право, это как-то возвышало и облагораживало. И он, де, не лыком шит, не пальцем делан! И ему, черт подери, не чужды взлеты в высшие сферы и падения в бездны. Не прочь пофиздоболить за бутылкой хереса или, допустим, альб-де-десерт: ставил ли тайный советник Иоганн фон Гете ноги в шампанское, когда писал свою нетленку? Или, скажем, чем отличается твердый шанкр от мягкого. Как это тонко!...
* * *
Дом Вени Ерофеева был открыт для всех - и для "вершков", и для "корешков". Подкупала атмосфера какого-то - не подберу другого выражения - плебейского аристократизма, что ли, культивируемого хозяином. Что-то сродни той отщепенческой гордыни, о которой писала Цветаева: "Что себя причисляю к рвани, что честно мое место в мире..." Ведая (безусловно ведая!) о своей исключительности, единственности и, быть может, посланничестве, Ерофеев тем не менее никогда не строил из себя мэтра, был прост и доступен в общении.
Однако же... При этом всегда была ощутима некая нестыковка, суверенность, отсутствие в присутствии. Словно какой-то незримый экран находился меж ним и окружающими, даже самыми близкими и преданными. Спорить с ним было бесполезно и не нужно. Просто выдавал очередную порцию саркастических и парадоксальных формулировок. Не убеждал, не навязывал своего мнения. Просто знал истину, зримую лишь ему, пребывающему в ином измерении ("Между нами зияла метафизическая бездна").
Похоже, для него не существовало никаких авторитетов, столпов, мерил. Особенно когда речь заходила о современниках. О своих коллегах по перу - почти о всех поголовно - отзывался едко и унижающе. Что это: ревность, соперничество? Не исключено. Но главное, сдается, не в этом. Это была своего рода форма освобождения от штампов чужого мнения, от диктата среды. Опуститься до нуля, начать с чистого листа, создать свою собственную шкалу ценностей. Путь этот, по Ерофееву, лежал через алогизм, фарс, выкрутасы, хармсовщину или, иначе говоря, через противоиронию, выворачивающую все и вся наизнанку и тем самым восстанавливающую серьезность - но уже без прямоты и однозначности. Казалось, нет ничего на свете, что он не смел бы извратить, изничтожить презрением.
Сказанное относится, впрочем, к его творческому alter ego. В жизни же, в непосредственном общении Веня (замечу, что он предпочитал, чтоб величали его не по имени-отчеству, а именно так, фамильярно-приятельски) был совсем другим. Деликатным, глубоко порядочным и ровно-снисходительным со своими посетителями. Не допускающим по отношению к ним какой-либо насмешки или хамства. И лишь оставшись наедине, заносил в записную книжечку что-нибудь вроде: "А все мое вино долакали мастера резца и кисти" или "Живу один. Так, иногда заглядывают в гости разные нехристи и аспиды". Более всего, всеми фибрами души ненавидел такие нравственные категории, как спесь, апломб, самодовольство, безошибочность, деятельная практичность, шустрая нахрапистость... Даже тени проявления этих качеств было порой достаточно, чтобы их носитель перестал для Ерофеева существовать. Как-то сразу каменел и замыкался в себя.
