Иванов Анатолий
Венедикт Ерофеев вблизи и издалече
Анатолий Иванов
Венедикт Ерофеев вблизи и издалече
Имя Венички Ерофеева, автора похмельного транзита "Москва-Петушки", невольно настраивает на особый лад. Ждешь чего-нибудь этакого экстравагантного, не-пур-ля-дамного, утонченно-алкашного, байку какую-нибудь там или хохму. Ладно, ладно, пусть так... Не буду зря томить читателя: "На вот, возьми ее скорей..."
Однажды мне довелось слышать из его уст такую историю. Как-то, жительствуя в городе Владимире-на-Клязьме, Ерофеев присутствовал на одной лекции. То ли была она посвящена поэзии, то ли музыке, то ли тому и другому вместе. И лектор возьми да спроси: кто автор известного романса "Уймитесь, волнения страсти!"? Аудитория, натурально, ответила молчанием. И лишь Веня, проявив эрудицию и осведомленность, выкрикнул из публики: "Кукольник..." Раздался смех, потому как многие из присутствующих никогда не слыхали про такого поэта - Нестора Кукольника - и расценили реплику как дурашливую выходку. Далее лекция шла своим чередом, пока в дверях не появился страж правопорядка и не вывел под белы руки "знатока" из зала. (Дело в том, что местная милиция сбилась с ног, разыскивая смутьяна Ерофеева, и наконец-то именно здесь, на лекции, заловила.) Публика же осталась пребывать в недоумении. Неужто из-за какого-то "кукольника" человека арестовали?.. Может, так оно и было. Однако, по здравом размышлении, история эта - байка чистейшей воды. Впрочем, наверняка на конкретной подкладке. Конечно же, имела место и лекция, и вопрос с этим пресловутым Кукольником. Были у Ерофеева в ту пору и нелады с местными властями, когда он скрывался, находясь на положении персоны нон грата ("У меня нет адресов, у меня только явки"). Остальное: соединенность этих реалий в анекдотический случай, думается, плод писательской фантазии. Как бы еще один эпизод из похождений его соименника "Венички Ерофеева", не включенный в "Москва-Петушки".
Вообще говоря, Веня наплодил уйму легенд, "дез" и апокрифов о себе, пестовал их и множил. Всяческого дуракаваляния и фуфлогонства в его изустных высказываниях хоть отбавляй. Меж тем стараниями апостолов - его приятелей и почитателей - это "Евангелие от Ерофеева" получило широкое хождение. И не завидую тем, кто возьмется за подлинное, немифологизированное жизнеописание Венедикта Васильевича Ерофеева. Отделить истинность от театрализации жизни непросто. Каков он настоящий, видимо, до конца не знает никто. И уж подавно не претендую на это я, находившийся за пределами мифического пространства, не принимавший участия в его похождениях, в пьянственных и интеллектуальных пиршествах и - более того - не подходивший к нему на близкое расстояние.
Тем не менее... Со своего шестка, исходя из наших с Ерофеевым приватных встреч, происходивших от случая к случаю, беру на себя смелость поделиться собственными наблюдениями и умозаключениями. Смею надеяться, что и подобная малость приближает нас к моменту истины.
* * *
Как произошло наше знакомство...
Где-то в конце семидесятых от своего приятеля по работе я впервые услыхал про некоего Ерофеева - автора потрясающе гениальной вещи "Москва-Петушки", изданной за границей, и что он, де, изъявил желание познакомиться со мной. "А что за книга-то? О чем?" - "Это... Об алкоголике, который едет на электричке". - "А-а-а... Очень интересно. А на какой предмет встреча высоких сторон?" "Поэзия". (От моего коллеги Ерофеев был наслышан о моем увлечении cеребряным веком, о библиофильском собрании и хотел бы на эту тему покалякать.)
С его стороны было несколько попыток, которые все время срывались. Мне передавали, что всякий раз мой потенциальный гость напивался до положения риз - так что добраться до меня уже не имел возможности. Признаться, меня это скорее удивляло, нежели огорчало. Подумаешь, сочинитель какого-то неведомого мне "забугорного" шедевра! Подобные издания современников меня не слишком-то интересовали.
Но, как говорится, когда гора не идет к Магомету... Однажды (по-видимому, это было в 80-м или 81-м году) приятель притащил от этого самого Ерофеева ворох старых газет, посвященных смерти Маяковского (ему их кто-то презентовал). К ним прилагался перечень книг, за которые тот якобы согласен расстаться с этой пачкой. Для истории, вероятно, будет нелишне огласить весь список (благо, чудом сохранившийся листок с автографом под рукой). Итак: "Нужны: (бол. серия) "Русские поэты 80-90-х гг.", "Русские поэты 20-30-х гг.", Плещеев, Н. Щербина, Я. Полонский, Ап. Григорьев, "Русская стихотворная пародия", "Русская баллада", К. Рылеев, Э. Багрицкий (мал.), Макс. Волошин".
Небольшое пояснение: в ту пору "Большая серия" "Библиотеки поэта" была в явном фаворе у коллекционеров-книжников и считалась дефицитом. И вот (был, помнится, метельный вечер) я с томом "Русской стихотворной пародии" заявился в дом на Флотской. Представьте себе вариант картины Репина "Не ждали". Хозяин квартиры лежал в постели (грипп). Своим обличьем, как мне показалось спервоначалу, смахивал на ковбоя из "Великолепной семерки" или на русоволосого добра молодца из русских сказок. Но не сурового воителя, а как бы расслабленного. Не поверженного - о нет! - благодушного, что ли.
Касательно нашей книжной негоции болящий был предельно краток: "Заметано". И тут же - что меня немало подивило (человек все-таки с температурой): "А может, в винный сгонять? Со знакомством, а?.."
* * *
С тех пор началось наше с Ерофеевым более-менее регулярное общение на книжной почве. В частности, оно зафиксировано в дарственной надписи на машинописном экземпляре "Петушков" с авторской правкой. Инскрипт гласит: "Анатолию Иванову от автора в знак устоявшейся приязни. Вен. Ероф. 2/III 82".
Еще более царским был другой подарок. Среди прочего говорили мы о Саше Черном - моем давнем увлечении, и, возможно, именно этими разговорами было навеяно мини-эссе, сочиненное Веней во время бессонницы. Это своего рода экзерсисы о моем кумире, а заодно о "славных серебряно-вековых ребятишках", любимых им "без памяти и по уши". С такой беспардонной и панибратской нежностью вряд ли кто писал о поэтах декаданса: "С башни Вяч. Иванова не высморкаешься, на трюмо Мирры Лохвицкой не поблюешь <...> Глядя на вещи, Рукавишников почесывает пузо, Кузмин - переносицу, Клюев чешет в затылке, Маяковский - в мошонке. У Саши Черного тоже свой собственный зуд - но зуд подвздошный - приготовление к звучной и точно адресованной харкотине".
Эта вещица, написанная как бы между прочим, свидетельствовала, что уникальный дар Ерофеева как писателя отнюдь не иссяк.
Иной раз в беседе Веничка разражался совершенно неподражаемыми эскападами по адресу своих любимцев - Северянина, допустим, или Гиппиус. Но все попытки склонить его к тому, чтобы он закрепил эти импровизации на бумаге, оказывались тщетными. Никогда не писал по заказу. Видимо, в душе его срабатывал какой-то внутренний протест. Оправдывать ожидания - не в его характере. Должно быть, потому так и не была дописана "Фанни Каплан", что доброжелатели (каюсь, и я в их числе) периодически допекали Веничку: "на какой стадии? когда? скоро ли завершишь?" По крайней мере, это одна из причин.
Другая: исключительная писательская требовательность к своим писаниям. Помню, он должен был ответить на вопросы "Континента". Всего-то и делов! Обычно подобный эксклюзив делается "одной левой". Однако на мое замечание такого рода Веня возразил чисто по-ерофеевски: "Я так просто не могу - мне ведь надо с в..бонами".
Прошу прощения за непотребное словцо. Ерофеев не был матерщинником в обычном понимании - у кого непечатная брань слетает с языка механически. Пользовался ненормативной лексикой в разговоре не так уж часто и всегда осознанно, подчеркнуто - в качестве некоего интеллектуального декохта.
Но вот употребление непотребных выражений в письменной речи меня, признаюсь, коробило. Русская словесность издревле (по крайней мере до недавнего времени) чуралась заборной нецензурщины, блюдя как зеницу ока чистоту языка. В крайнем случае всегда ведь можно подыскать эвфемизмы, не так ли?
"Не всегда, - возразил Веня, - бывают ситуации, когда никакие паллиативы невозможны". И в качестве примера поведал мне притчу - историю, имевшую место быть с его другом В. Тихоновым.
Тому довелось как-то заниматься противопожарной профилактикой. Все лето они пропитывали деревянные срубы специальным раствором - "от возгорания". Наконец приехало начальство с проверкой. И вот Тихонову предстояло перед комиссией продемонстрировать эффективность пропитки. Взял клок пакли, окунул ее в спецраствор, и, не ожидая подвоха, "с довольством тайным на челе", поднес горящую спичку... Пакля, будто облитая бензином, мгновенно вспыхнула.
- "..............!"
Да, именно эти слова вырвались из уст опешившего "поджигателя". Нельзя не согласиться, что парламентские выражения не в силах были бы передать всю меру изумления, обиду и горечь, ибо вся работа пошла насмарку, псу под хвост.
