— Ха! — вдруг крякнул майор. — Уж не вы ли тот молодой человек, который высовывал свою голову в иллюминатор сегодня утром?
— Кто, я? — пробормотал я, уткнувшись носом в кукурузные хлопья.
— Да, вы! — вскричал майор победительным голосом. — Я не мог обознаться — лиц я никогда не забываю!
— Я… Я просто дышал свежим воздухом, — промямлил я.
— И не только! — широко ухмыльнулся майор. — Вы еще и мою мемсахиб увидели во всей красе!
Все восемь человек, завтракавших за нашим столом, вдруг умолкли и поглядели в мою сторону. Я почувствовал, как мои щеки начинают гореть.
— Но я вас не виню, — продолжал майор, подмигивая жене. Настал его черед проявить достоинство и галантность. — Совсем не виню. А вы стали бы его винить? — вопросил он, обращаясь ко всем сидевшим за нашим столом. — Молодость бывает только раз. И как сказал поэт, — он снова подмигнул своей кошмарной половине, — «прекрасное пленяет навсегда».
— Ой, замолчи, Бонзо, — сказала жена, в восторге от происходящего.
— В Аллахабаде, — сказал майор, глядя теперь на меня, — я взял за правило каждое утро до завтрака играть в чуккер. На борту судна это невозможно, знаете ли.
Так что пришлось придумывать иные способы делать зарядку.
Я сидел и гадал: что это за игра такая — чуккер?
— А почему невозможно? — спросил я, отчаянно пытаясь сменить тему беседы.
— Почему невозможно что? — не понял майор.
— Играть в чуккер на корабле, — уточнил я.
Майор принадлежал к тем людям, которые по утрам питаются жидкой овсянкой. Он уставился на меня светло-серыми стеклянными глазами, медленно жуя.
— Надеюсь, вы не пытаетесь меня уверить в том, что никогда в жизни не играли в поло, — сказал он.
— Поло, — сказал я. — Ах да, конечно, поло. В школе мы играли в поло, на велосипедах вместо пони, и хоккейными клюшками.
Пристальный взгляд майора вдруг превратился в свирепый, и он перестал жевать. Он смотрел на меня теперь с таким негодованием и ужасом, а его лицо так побагровело, что я боялся, как бы его не хватил удар.
С этого времени ни майор, ни его жена не желали иметь со мной ничего общего. Они сменили стол в кают-компании и подчеркнуто отворачивались всякий раз, когда наталкивались на меня на палубе. Меня сочли виновным в страшном и непростительном преступлении. Я посмел надругаться — во всяком случае, они так подумали — над игрой в поло, над священным спортом англо-индийцев и особ королевского достоинства и царственных кровей. Только невоспитанный грубиян мог позволить себе такую выходку.
Еще там была немолодая мисс Трефьюсис, которая частенько сидела за моим столом в кают-компании. Старая дева Трефьюсис состояла целиком из костей и серой кожи, а когда она передвигалась, ее тело сильно нагибалось вперед, образуя длинную искривленную дугу наподобие бумеранга. Она поведала мне, что ей принадлежит маленькая кофейная плантация в Кении, на взгорье, и что она очень хорошо знала баронессу Бликсен. Я зачитывался обеими ее книгами, «Из Африки» и «Семь готических повестей», поэтому зачарованно слушал все, что рассказывала мне мисс Трефьюсис про замечательную писательницу, которая называла себя именем Айзек Дайнесен (это был ее псевдоним).
— Она, конечно, была не в своем уме, — рассказывала мисс Трефьюсис. — Как и все мы, кто живет там, в конце концов она совершенно спятила.
— Но вы же не спятили, — сказал я.
— Еще как спятила, — с серьезным видом возразила она. — На этом корабле все чокнутые. Вы этого не замечаете, потому что еще очень молоды. Молодые не наблюдательны. Они лишь на себя внимание обращают.
— Я видел, как майор Гриффитс со своей женой как-то поутру по палубе нагишом бегали, — сказал я.
— И что, по-вашему, они спятили? — фыркнула мисс Трефьюсис. — Эти-то как раз вели себя нормально.
— Я так не думаю.
— Вам еще предстоит испытать немало потрясений, молодой человек, причем в самом ближайшем будущем. Вот попомните мои слова, — сказала она. — Те, кто долго живет в Африке, обязательно съезжают с катушек. Вы же туда путь держите, так?
— Ну да, — кивнул я.
— Наверняка свихнетесь, — сказала она, — как и все мы.
Она ела апельсин, и я вдруг заметил, что делает она это как-то не так. Первым делом она взяла апельсин не пальцами, а подцепила вилкой. Потом вилкой и ножом она надрезала кожуру в нескольких местах, изобразив пунктир из маленьких черточек. Потом весьма искусно с помощью зубцов вилки и острия ножа она стянула кожуру, распавшуюся на восемь отдельных клочков, красиво обнажив плод. Так и не отложив вилку и нож, она стала отделять сочные сегменты плода и медленно поедать их, не переставая пользоваться ножом и вилкой.
— Вы всегда апельсины так едите? — поинтересовался я.
— Конечно.
— А можно спросить, почему?
— Никогда не прикасаюсь пальцами к еде, — ответила она.
— Господи помилуй, в самом деле?
— Ну да. С двадцати двух лет ни разу.
— Для этого есть причина? — спросил я.
— Конечно. Пальцы ведь грязные.
— Но вы же моете руки.
— Но стерилизовать я их не могу, — сказала мисс Трефьюсис. — И вы тоже не можете. А на них полно всяких микробов. Пальцы, они такие грязные, отвратительные. Вспомните только, что вы ими делаете!
Я перебирал в памяти все, что делаю своими пальцами.
— Думать про это, и то невыносимо, правда? — сказала барышня Трефьюсис. — Пальцы — это всего лишь инвентарь. Садовый инвентарь тела — как лопаты и вилы. А вы лезете ими куда ни попадя.
— И как будто жив еще, — заметил я.
— Ненадолго, — сказала она мрачно.
Я смотрел, как она ест апельсин, насаживая лодочки ломтиков один за одним на зубцы вилки и отправляя их в рот. Я хотел обратить ее внимание на то, что вилка тоже не стерильна, но промолчал.
— На ногах пальцы еще хуже, — неожиданно сообщила она.
— Простите?
— Хуже их ничего нет, — сказала она.
— А что плохого с пальцами на ногах?
— Самая отвратительная часть человеческого тела! — злобно объявила она.
— Хуже пальцев на руках?
— Никакого сравнения, — заверила она меня. — Пальцы рук — вонючие и сальные, но пальцы на ногах! Они словно ужи и гадюки! И говорить про них не хочу!
Я немного запутался.
— Но ими же не едят, — сказал я.
— А я и не говорила, что вы ими едите, — отрезала мисс Трефьюсис.
— Так что же в них такого ужасного? — настаивал я.
— Они будто червяки, выползающие из ноги, — скривилась она. — Ненавижу их, ненавижу! Даже видеть их не могу!
— Как же вы тогда стрижете ногти на ногах?
— А я их не стригу, — отвечала она. — Ногти мне стрижет мой мальчик.
Почему же она в таком случае «мисс», недоумевал я, если у нее есть мальчик. Незаконнорожденный, наверно.
— Сколько лет вашему сыну? — осторожно поинтересовался я.
— Нет, нет, нет! — вскричала она. — Вы совсем ничего не знаете? «Мальчик», boy — это слуга-туземец. Как вы можете этого не знать, если читали Айзека Дайнесена?
— Ах, ну да, конечно, — сказал я, вспоминая.
Я машинально тоже взял в руки апельсин и начал его чистить.
— Нет! — содрогнулась мисс Трефьюсис. — Так вы можете подцепить какую-нибудь гадость. Возьмите вилку и нож. Ну, смелей. Попробуйте.
Я попробовал. Довольно забавно. Почему-то мне было приятно надрезать кожуру и снимать ее по частям.
— Ну вот, — похвалила она. — Молодец.
— Много таких «мальчиков» работает на вашей плантации? — полюбопытствовал я.
— Человек пятьдесят, — ответила она.
— Они ходят босиком?
— Мои — нет. Ни один не выходит на работу без обуви. Мне это обходится в целое состояние, но дело того стоит.
Мне нравилась мисс Трефьюсис. Нетерпимая, умная, великодушная и интересная. Я чувствовал, что она в любую минуту готова прийти мне на помощь, не то что майор Гриффитс — тот был пресным, пошлые, заносчивым и недобрым человеком, такого сорта люди без колебаний оставят тебя на съедение крокодилам. Да еще и подтолкнут к разинутой пасти.
Оба они, конечно, были совершенно сумасшедшие. Все на этом корабле были со сдвигом, но самым чокнутым оказался мой сосед по каюте А. Н. Сэвори.
Я заметил первый признак его ненормальности в тот вечер, когда наше судно находилось между Мальтой и Порт-Саидом. После обеда наступила липкая жара, и я прилег на свою верхнюю полку, чтобы немного вздремнуть перед переодеванием к ужину.
Переодевание? О да, разумеется. На том корабле все каждый вечер переодевались к ужину. Мужская особь строителей, где бы она ни была — на привале в джунглях или же в море на весельной лодке — всегда переодевается к ужину, то есть надевает белую сорочку, черный галстук, смокинг, черные брюки и черные лакированные туфли, все регалии — и к черту климат.
Так вот, я лежал на своей койке, полуприкрыв глаза. Внизу одевался А. Н. Сэвори. В каюте было слишком тесно, поэтому мы переодевались по очереди. Сегодня вечером первым одевался он. Он уже повязал галстук-бабочку и надевал черный смокинг. Я в полудреме следил за ним и увидел, как он достал из несессера картонную коробочку. Встал перед зеркалом над умывальником, открыл коробочку и запустил в нее пальцы. Достал оттуда щепотку белого порошка, которым тщательно посыпал плечи своего смокинга. Потом закрыл коробку и убрал ее назад.
